|
Здоровье тетушки неуклонно ухудшалось. Я заметила также, что Джонни стал все больше уставать. Его тревожили и заботы иного порядка.
У меня, как и у Азнавура, есть малоприятные воспоминания; связаны они не только с недоброжелательством отдельных зрителей, но и с придирками
налогового ведомства. Все, кто с ним сталкивался, хорошо знают, что это такое. В то же время ему приходилось готовить мои большие гастроли по Канаде.
Он не раз совершал молниеносные поездки: утром прилетал в Монреаль, а на следующий день возвращался в Париж. Это было крайне утомительно, но необходимо. Приходилось решать столько различных проблем... Мне надолго запомнилось то, что произошло в пятницу 28 сентября 1973 года. Джонни обещал Фернану Рейно возвратиться в субботу и пойти вместе с ним на состязания по боксу... Милый моему сердцу Фернан, он проявил ко мне столько дружеского внимания, когда умерла моя бабушка... он всегда был такой чуткий, такой прямодушный, в нем не было и следа манерности, присущей многим звездам. Я его очень любила. В ту злополучную пятницу Джонни в очередной раз прилетел в Монреаль и беседовал в отеле "Бонавантюр" с организаторами гастролей. Внезапно он упал. В один и тот же день я узнала, что дядю Джо срочно положили в больницу "Сен-Люк", в реанимационную палату кардиологического отделения... и что Фернан Рейно погиб в дорожной катастрофе. Мы вылетели вместе с женой Джонни Николь и его дочкой Венсанс. Дяде Джо повезло: когда его привезли в больницу, там находился известный кардиолог доктор Роберж. Джонни пробыл в реанимационной палате три недели. Тем временем начались мои гастроли в Монреале. Я понимала, что должна выступать как можно лучше. Словно тетушка по-прежнему стояла за кулисами с моей шалью и липовым отваром в руках, а рядом с ней - он, тот, кто всегда провожал меня на сцену, произнося: "Вперед, старушка!" или "Держись, Мирей!". Может показаться, что необыкновенно трудно выйти на сцену и петь о счастливой любви, когда сердце твое охвачено тревогой. Но это не совсем так: ведь ты всегда поешь для кого-то. Порой для совсем незнакомого тебе человека, который - ты это чувствуешь - внимательно слушает тебя, сидя в зале (хотя лиц отдельных зрителей ты не различаешь, но их настроение всегда чувствуешь), а иногда ты поешь для того, кто живет в твоей душе; именно так было на этот раз: я знала, что пою для них обоих - тех, кто находился между жизнью и смертью. Я ловила себя на мысли, что мой голос каким-то чудом дойдет до них... - Вам следовало бы записать пластинку с песней "Прощай, голубка", - сказал мне Христиан Брунн. Брунн - великолепный дирижер и композитор, он сочинил эту чудесную песню на слова Катрин Дезаж. Христиан был прав: лучше уж заняться каким-либо делом, чем предаваться хандре. Мы арендовали студию. "Исчезла птица белая, а лодка уплыла". Уходит жизнь, Не надо горевать... Любовь моя, прощай! Несколько раз у меня ничего не получалось. Христиан терпеливо просил повторить. И я начинала снова. - Боюсь, что ничего не выйдет... Простите, Христиан. Делаю глубокий вдох. Стараюсь успокоиться. Начинаю снова. - Как сейчас, Христиан? Попробуем еще раз? Мы записали пластинку всего за один час. Ее ожидал бурный успех. Песня "Прощай, голубка" вскоре стала необыкновенно популярной. Состояние Джонни все еще тревожило доктора Робержа, и было решено отправить его в Хьюстон, в клинику доктора Кули, видного специалиста в области сердечно-сосудистой хирургии. Наши гастроли продолжались, теперь уже в Ванкувере. Каждый день я звонила по телефону. В Хьюстон и в Авиньон. И наконец Джонни разрешили прослушать пластинку. Когда дело касалось моего голоса, от него ничто не ускользало. - Песню "Прощай, голубка" ты исполнила неплохо, - сказал он. - Но... не была ли ты в тот день слегка простужена? - Была, Джонни. Вот и завершились мои гастроли. Вместе с нашей труппой я возвратилась в Париж. Джонни продолжал лечение в Хьюстоне. Появилась надежда, что ему удастся избежать операции на аорте. Николь и Венсан оставались с ним. В Париже меня встретила Надин. В отсутствие дяди Джо она исполняла его обязанности, занималась текущими делами... В ближайшее воскресенье мы отправились в Авиньон. Тетю Ирен трудно было узнать. Но мы обе продолжали притворяться. Я ей сказала, что она хорошо выглядит; она мне сказала, что чувствует себя лучше. Она упорно боролась, стараясь отдалить развязку. Я все еще надеялась: кто может знать? Бог уже не раз внимал моим мольбам. Но задержаться в Авиньоне я не могла: мне предстояло целую неделю участвовать в программе Даниель Жильбер "Полчаса пополудни". - Вот и прекрасно! Я очень рада, - сказала тетя Ирен. - Я каждый день буду видеть тебя по телевизору! В четверг 13 декабря, в пять утра, мама позвонила Надин: - Приезжайте скорее! Сразу же после передачи мы сели в самолет... Тетушка уже скончалась. Еще одна дверь в моем сердце захлопнулась. Отныне многими своими переживаниями мне не с кем будет делиться. Наша квартира в Нейи кажется мне теперь слишком просторной. Ведь я в ней одна, если не считать моей служанки Брижит. В ее выходные дни ко мне приходит Надин. - Сколько времени ты уже не отдыхала? - как-то спросила она меня. Джонни все еще лечился в Хьюстоне. Перед тем как начать новый курс лечения, доктор Кули посоветовал ему поехать на две недели в Акапулько - подышать свежим воздухом. Было решено, что я присоединюсь там к семейству Старк. Я не чувствовала себя больной. По-настоящему болели близкие мне люди. Но и вполне здоровой я себя не чувствовала. В Акапулько очень красиво. Само название города звучит поэтично. Он расположен на берегу Тихого океана, у подножия хребта Сьерра-Мадре... Гостиница "Маркес" удалена от центра города километров на двадцать. Здесь просто райский уголок. Песчаный пляж (до чего тут мелкий песок!) тянется налево и направо, насколько хватает глаз, будто опоясанный могучим океаном. Гостиница со своими ресторанами напоминает дворец, а поодаль в окружении пальм выстроились бунгало. Те, кому это по душе, могут жить, ни с кем не встречаясь... Именно так мы и живем. Джонни страшно исхудал. Он выглядит ошеломленным после того, как заглянул в лицо смерти. Медленно прогуливается, опираясь на руку жены, но уже строит планы. Он сразу же спросил меня: - Ну а ты как себя чувствуешь? Готова к бою? Конечно, готова. Сразу же по возвращении домой я буду выступать в сборном концерте вместе с Клодом Франсуа. Я привезла с собой в Акапулько все нужные мне песни, чтобы тут их отрепетировать; это преимущественно детские песенки: "Маленький сапожник", "У прозрачного родника"... На мне будет розовое платьице в складку, накрахмаленная нижняя юбка и панталончики с напуском. В волосах - атласная лента, на руках - короткие перчатки, на ногах - лакированные туфельки... Словом - "примерная девочка". Сразу после этого я начну готовить свою новую программу "Пик", в которой пригласила участвовать Холлидея, Азнавура... - К тому времени я вернусь! - уверяет меня Джонни. - Доктор Кули сказал, что я смогу приступить к работе в конце февраля. Он мне это твердо обещал! Я уже и так пять месяцев бездельничаю, хватит! Внутри у него все кипит. Ему не терпится вновь пуститься в дорогу: Бейрут, Рим, Лондон... Я смотрела на океан, на бегущие к берегу огромные волны, которым не было до нас никакого дела, и думала о том, что тетя Ирен никогда уже не увидит Акапулько... Когда я вернулась в Париж, мне позвонил Ив Мурузи. Я знала Ива, как его знают все (я имею в виду - в кругу артистов): он никогда не расставался со своим микрофоном и слыл одним из самых блестящих журналистов французского радио. Он принес на радио новый стиль, раскованный, веселый, богатый информацией. До нашей первой встречи я страшилась одной мысли о предстоящем интервью, но прошло оно как нельзя лучше. В отличие от других журналистов он сразу расположил меня к себе. Я чувствовала, что мне не грозит ни ловушка, ни каверзный вопрос. Очевидно, ему нравился мой голос, он этого не скрывал и не старался объяснить "феномен Матье" бог весть какими ухищрениями, а утверждал, что этот феномен просто существует... ведь бывает же на свете хорошая погода или ненастье. Мы виделись с ним несколько раз. Он пригласил меня участвовать в его репортаже, который теперь передавался по телевидению. В силу своей профессии Ив знает обо всем. Знал он и о том, какое горе меня постигло и как я борюсь с ним, никого не обременяя своими переживаниями. Он тоже родился под знаком Рака и потому догадывался, каких это мне стоило усилий. Понимал, что в подобных случаях маленький краб прячется под своим панцирем. И решил извлечь меня оттуда. Однажды он позвонил мне и предложил: - Не хочешь ли пойти со мной вечером в "Олимпию"? Там сегодня премьера. Меня постоянно туда приглашали, так как считали "своей". Я неизменно отказывалась. Но другое дело пойти туда вместе с Ивом, и я согласилась. Он знал, что я грущу, и никогда не бередил мою рану. Он не из тех, кого не трогают чужие слезы. Я не часто встречала человека, который способен так подбодрить тебя. Ив придерживается правила: жить настоящим, никогда не жалеть о прошлом и не бояться будущего. Мы были с ним в тех дружеских отношениях, какие возникают в артистической среде, когда, проникшись взаимной симпатией, люди уже после третьей встречи говорят друг другу "ты", словно однополчане. Но затем мы стали неразлучны. Возвратившийся в Париж Джонни был этому очень рад. Оба они хорошо знали о моем тайном горе. И оба делали все возможное для того, чтобы я его преодолела. И мне это удалось, во многом благодаря Иву. Он, как и Джонни, обожает новые и забавные электронные игрушки. Он тоже завзятый кулинар. У него абсолютный музыкальный слух (в студенческие годы он даже дирижировал симфоническим оркестром!). Ив - страстный театрал, и даже сам может поставить спектакль, потому что у него удивительное чувство сцены. Его собственная жизнь - цепь неожиданностей. В раннем детстве он остался круглым сиротой: его родители погибли в автомобильной катастрофе. И журналистом он стал в результате... землетрясения! Он проводил отпуск в Пиренеях, и вдруг земля стала уходить у него из-под ног; не мешкая, он бросился к телефону, чтобы сообщить французскому радио о катастрофе... и был приглашен туда на работу. Ежеминутно я узнаю от него что-либо новое для себя. Он наделен редкостной памятью, настоящим хранилищем событий и лиц, изречений и курьезных историй. Я всегда восхищалась тем, как легко и непринужденно он беседует и с государственным деятелем, и с подметальщиком улиц. Его старались уколоть еще чаще, чем меня, и я нередко говорила себе: хорошо бы и мне быть столь же неуязвимой, как он. - На всякий чих не наздравствуешься! - любит он повторять. - Твоя жизнь принадлежит только тебе и никому другому. Живи как считаешь нужным. Мне, конечно, не хватало его уверенности в себе. Но постоянно находясь в его обществе, я мало-помалу обретала силы бороться с терзавшей меня тоской. Потрясение после смерти тетушки привело к тому, что косноязычие мое усилилось... в обществе Ива я запиналась гораздо меньше. Быть может, потому, что мало говорила, а больше слушала. Разумеется, наша тесная дружба не осталась незамеченной: ведь мы появлялись вместе на различных приемах, на театральных премьерах, на просмотрах кинофильмов... словом, на людях. И у меня появился еще один жених. Разговоры на этот счет нас забавляли и к тому же ограждали от назойливых претендентов на мою руку. Нас всюду встречали вдвоем. Тьерри Ле Люрон даже написал по этому поводу скетч. Сочинители песенок последовали его примеру (а возможно, и опередили, уж не знаю точно). И мы сами стали подыгрывать им, изображая семейную чету. - Какое платье ты наденешь вечером, когда пойдем в театр на премьеру? - Почему ты спрашиваешь? - Черт побери, должен же я знать, какой выбрать галстук! Подобные сценки были рассчитаны на публику. Но я твердо знала, что, если мной овладеет хандра, я могу позвонить Иву в любой час. И он подбадривал меня: - Голос у тебя не пропал? Вот и отлично! А то ты меня напугала! На все остальное - наплевать! Однажды он мне сказал: - У меня есть для тебя хорошая новость. Будешь петь в Большом театре. Я уже привыкла к его шуточкам и пропустила эти слова мимо ушей. И напрасно: Ив сказал правду. Когда имеешь дело с ним, не следует ничему удивляться. По его инициативе французское телевидение решило провести Франко-советскую неделю. В ее программу входило интервью с Брежневым, предусматривалось посещение городка космонавтов, кабинета Гагарина (там находятся часы, остановленные в минуту его гибели), куда непременно приходят те, кто отправляется в космический полет... Была намечена и встреча со спортсменами, которые готовились принять участие в Олимпийских играх. А закончиться должна была эта неделя, по замыслу Ива, концертом в Большом театре с участием балетной школы, известных певцов и танцоров, а также Ансамбля песни и пляски Советской Армии. И впервые на этой величественной сцене выступит артистка французской эстрады (двойная премьера!). Я спросила у Мурузи, не хватил ли он через край. - Отнюдь! Разве ты хуже оперной хористки?! Мы приехали накануне концерта, и меня в тот же день записали на советском телевидении для трех передач. Во время моего выступления в нашем оркестре недоставало двух музыкантов: присланный за ними небольшой автобус оказался слишком тесным для четырнадцати человек с музыкальными инструментами, и эти двое предпочли отправиться пешком, надеясь самостоятельно найти дорогу в Большой театр. Между тем пошел снег, и они заблудились! В это время Ив, сидевший на двадцатом этаже гостиницы "Интурист", в своем двухкомнатном номере, предназначенном для связи, выходил из себя: связь была потеряна (вышел из строя радиолокатор). Как всегда, выступление в новой обстановке таит в себе нечто чудесное. Однажды я призналась, что с удовольствием спела бы на сцене Большого театра... И теперь, очутившись там, испытала подлинное потрясение: громадный зал, огромные хрустальные люстры, отзывчивая публика, хор из двухсот человек, занятый в сцене коронования из оперы "Борис Годунов", оркестровая яма, с трудом вмещающая множество музыкантов... от всего этого у меня дух захватило. В моем репертуаре были две песни, уже знакомые советским слушателям: "Жизнь в розовом свете" и "Марсельеза". - Не волнуйся! Если ты даже запнешься, зрители тебе подскажут слова! - пошутил Ив. Этого не потребовалось, но зато они сделали мне замечательный подарок: вместо цветов на сцену принесли большого плюшевого медвежонка, ростом почти с меня... Это было весьма кстати. Уткнувшись лицом в его мех, я незаметно вытерла потекший по щекам грим (сказалось волнение). Думаю, я одной из первых узнала, что Ив влюбился. Увидев Веронику, я сразу поняла, что она воплощает его идеал женщины: она, как и он, занималась спортом - ездила верхом, на мотоцикле, водила машину; как и он, любила скорость (в отличие от меня!), внимательно следила за модой, интересовалась всем и не боялась ничего на свете. Полная мне противоположность. Вероятно, потому я ее так люблю. Я тут же заявила, что буду крестной матерью их первого ребенка. В положенный срок на свет появилась малышка Софи. Об их свадьбе писали в газетах, но обряд крещения проходил в узком кругу. Церковь святого Роха охраняли, не было сделано ни одной фотографии. Впервые Ив и я не фигурировали на одном снимке! Остановившись с восковой свечой в руках возле моей крестницы - эта на диво прелестная крошка таращила глазенки с таким видом, будто понимала смысл происходящей церемонии, - я спела для группы собравшихся близких друзей без музыкального сопровождения "Ave Maria". Думаю, я еще никогда не исполняла эту молитву с таким вдохновением. После женитьбы Ива появилось еще несколько "претендентов". Полагаю, что единственным среди них, кто мог - и не без причины - устоять против чар, которые мне приписывают, был... аббат Галли, священник из Санари. Я познакомилась с ним давно, во время летних гастролей. Кто-то меня спросил тогда: - Неужели вы не знаете аббата Галли? Он ведь снялся в фильме "Человек с "Испано"! В фильме участвовала Югетта Дюфло, чье имя мне тоже ничего не говорило; итак, Жоржа Галли я не знала, после нескольких весьма далеких от религии фильмов он неожиданно принял духовный сан. Поэтому у меня осталось лишь воспоминание об уже немолодом священнике с очень кротким, смиренным лицом. Я попросила у него благословения. После смерти моей дорогой тетушки, которая постоянно воскресала в моем сознании, парижские вечера, проведенные в обществе Ива, не смогли полностью исцелить меня. Мне теперь хотелось петь, но не в передачах столичного телевидения, в которых мне то и дело предлагали принять участие, а где-нибудь далеко-далеко от Парижа. В апреле компания "Эр Франс" открывала новую авиалинию, Париж - Кайенна - Манаус - Лима. По этому случаю должен был состояться большой гала-концерт в знаменитом оперном театре города Манаус. Мы вылетели туда. Меня сопровождала Венсанс. Стоявшая в тех краях жара не слишком бодрила и не прибавляла сил; когда мы вышли из самолета в Кайенне, там было тридцать пять градусов по Цельсию. В аэропорту было полно солдат Иностранного легиона, я раздала столько автографов, что трудно представить! Манаус. Город-призрак. Город-мираж. И здесь, в самом сердце Амазонии, находится оперный театр - уменьшенная копия Парижской оперы... Там мне и предстояло петь в зале, где оживала в памяти роскошь былых времен: женщины были в вечерних туалетах, мужчины - в белых костюмах. Я вспомнила о тех временах, когда Сара Бернар выступала тут перед зрителями во фраках. Я одеваюсь в ее бывшей артистической уборной. Изысканный стиль конца прошлого века, зеркало в резной раме... На сцене - красный занавес; когда он поднимается, взору предстают позолоченные кариатиды и кресла, обтянутые уже слегка потертым бархатом. И никаких кондиционеров. Здание старой постройки. Жарко как в бане, температура - сорок пять градусов. Как говорят в наших краях, "по мне струится вода"! Мне легче, чем другим, я в открытом платье. Но бедные мои музыканты в полном изнеможении, и в антракте Джонни им говорит: - Ладно! Хоть это и гала-концерт, сбросьте пиджаки! Здание нашей гостиницы даже не наводит на мысль об архитектуре будущего века. И это мне по душе. Ему присуще невыразимое очарование колониального стиля начала нашего столетия: окаймленные витым узором балюстрады, веранды прихотливых очертаний... Мы живем в одной комнате с Венсанс. Среди ночи я бужу ее, услышав странный шорох - похоже, будто по потолку бегают какие-то твари. В смежной комнате спит Джонни, Венсанс бежит туда и торопливо будит отца; он входит в наш номер и зажигает свет: в самом деле, над нашими головами бегают саламандры, выходит, не зря я пряталась под простыней! На следующий день представитель местных властей приглашает нас совершить прогулку на пароходе. Подобного колесного парохода я не видела ни разу в жизни - такие встречаются только в старых фильмах... Мы покидаем порт и плывем по течению реки, которая прячется среди джунглей; нас покоряет музыка леса: пение невиданных птиц и голоса неведомых зверей. Сочетание красоты и уродства. Блестящее, необычайное, великолепное оперение птиц и отталкивающий вид игуан, аллигаторов, броненосцев... От этого пестрого зрелища нас отрывает радушный хозяин, он приглашает позавтракать в роскошно отделанной в стиле прошлого века кают-компании. Оказывается, он взял с собой на судно уйму собственных поваров, чтобы достойно обслужить нас как важных персон. - Хорошо бы, - шепчет мне Джонни, - если б можно было заодно съесть и рой этих назойливых москитов! В этой католической стране полно всяких суеверий... И уж кому-кому, а мне это понятно! (Недаром же я ношу рядом со своим заветным крестиком и кукиш - сжатый кулачок, причем большой палец просунут между указательным и средним: по поверью, этот талисман хранит от беды.) В городе на любом перекрестке, чуть ли не на каждом шагу, можно встретить алтарь под открытым небом или нишу со статуей святого. И мое первое побуждение - поставить там свечу. И потому в одной из газет я увидела свою фотографию с такой подписью: "Она молится за здравие своего жениха..." Одним претендентом больше. Надо сказать, что среди всех журналистов мира первое место по находчивости, дерзости и изобретательности, на мой взгляд, занимают римские репортеры. В том же году, когда я побывала в Манаусе, где стояла удушающая жара, меня после поездки в Бразилию ожидало знойное лето в Италии. Я должна была там записать для Эннио Морриконе песню для телесериала "Моисей". Было также решено, что мы подготовим альбом лучших песен на его музыку из кинофильмов. Мне всегда нравилось исполнять песни из кинофильмов: они так богаты образами. Последнюю из них я спела всего полгода назад - это песня из фильма Гранье-Дефера "Поезд". Я несколько раз смотрела эпизоды из этой кинокартины, чтобы проникнуться тем волнением, с каким играют в ней Роми Шнайдер и Трентиньян. Эдди Марней написал слова на очень красивую музыку Филиппа Сарда: "Ваш возраст все заметней, Весна сорокалетней Так на зиму походит!" И все же, Хоть луны на небе нет, С милым встречусь - вспыхнет свет, И счастье к нам приходит. С Эннио Морриконе мы записали песни не только на музыку из широко известных фильмов "Однажды на Дальнем Западе" и "Однажды произошла революция" режиссера Серджо Леоне, но также на музыку из фильмов "Калиффа", "От любви умирают", "На заре пятого дня"... Слова для марша из фильма "Сакко и Ванцетти" были написаны Мустаки: В час смерти были вы одни, Но, смерть поправ, вы - с нами. Для фильма "Романс" Пьер Деланоэ написал слова к удивительно романтической музыке: Я о любви к тебе пою. Ты слышишь песню нежную мою? Мощная, хорошо оркестрованная музыка Эннио подчеркивала простоту взволнованных слов. Такова, например, песня из фильма "Однажды на Дальнем Западе". Воспоминанье душу мне терзает... А вечером, едва приходит тьма в наш дом, Мне так твоих объятий не хватает! Но ты еще придешь - Знай: без тебя цветы не расцветают, И вспомни обо мне... А вот слова, написанные для мелодии со сложной тесситурой, где низкие звуки чередуются с высокими: Тобой был брошен, будто наугад, И в тот же миг я поняла, Что сразу, словно чудом, обрела И солнца свет, и синий небосвод, - И это все живет В слепящем блеске глаз твоих... Партитуры были сложные. Потребовалась огромная работа, она заняла июль и август. Записывали меня через день, и происходило это в заброшенной часовне, которую Эннио приспособил под студию. Поразительная студия с великолепной акустикой! - Такая акустика бывает только в часовне! - утверждал он. В свободный от записи день я готовилась к ней, работая над двумя текстами - французским и итальянским. Джонни, следуя своему уже не раз испытанному правилу, снял для меня загородный дом в тридцати пяти километрах от Рима. В такой сказочной обстановке я еще ни разу не жила! Дом принадлежал одному из магнатов итальянской прессы и был известен тем, что тут нередко снимали фильмы. Здесь все к этому располагало: необычайно красивая вилла, обширный парк, бассейн, куда поступала вода из насыщенного газом источника, - погружаешься в него, будто в ванну с минеральной водой! Мне казалось, что крошечные пузырьки удерживают меня на поверхности. Только в этот бассейн я отваживалась входить без спасательного круга! Стояла сильная жара, но в доме, облицованном мрамором, было прохладно. Я жила в комнате, которую занимала Лиз Тейлор, когда снимался фильм с ее участием. В таких условиях можно было работать быстро и хорошо. На вилле проживали также учитель итальянского языка, шофер, двое слуг и замечательная повариха Пим-Пам-Пум. Я прозвала ее так потому, что эта дородная женщина всегда шумно топала. Ее большая голова казалась еще больше, потому что у нее были, хотя и короткие, но очень густые курчавые волосы. Своими похожими на колбаски пальцами она удивительно ловко управлялась со свежими пирогами. Чудо-пироги! Я готова поверить, что Джонни специально приезжал из Парижа, чтобы их отведать. Не меньшим гурманом, чем дядя Джо, был Серджо Леоне. Этот близкий друг Эннио живо интересовался тем, как подвигается запись. Он был явно зачарован нашей работой. Между Эннио и мной царило полное согласие. - Как странно, - говорил он, - я не раз слышал по радио твои выступления, видел твои фотографии и полагал, что хорошо тебя знаю. Думал, что красивое личико и прекрасный голос - это все, чем ты обладаешь; когда же мы начали записывать в нашей студии пластинку, я обнаружил, что ты способна на гораздо большее, чем я рассчитывал! Я очень удивлен. Ты преодолеваешь трудности, с которыми нелегко справиться человеку без музыкального образования. Тебе удается исполнять даже те мелодии, которые предназначались для музыкальных инструментов. Повторяю, я удивлен и благодарен тебе за то безграничное доверие, с каким ты следуешь моим указаниям. За твою решимость. За твою страстную и глубоко человечную любовь к музыке. За ту простодушную веру, с которой ты относишься к моему творчеству. И все это происходит потому, что ты и сама уверена: тот, кто сидит в стеклянной кабине посреди студии, внимательно слушает и испытывает к тебе величайшую признательность. Я так хорошо помню слова Эннио, потому что он их мне написал. Я действительно люблю его музыку, которая изумительно гармонирует с образами и помогает исполнителю донести их до слушателя. Ценю его тонкое чувство мелодии, его лиризм... Я не замечала, как летит время. По правде сказать, я теперь совсем иначе отношусь к записи пластинок, чем прежде. В начале моей артистической карьеры мне нравилось петь только на сцене; но мало-помалу я почувствовала вкус к звукозаписи: работа в хорошо оборудованной студии позволяет достичь более совершенного звучания. Здесь песню шлифуешь. Гранишь ее, как драгоценный камень. К счастью, человеческий голос не машина! Он зависит от твоего настроения, певцу необходимо добиться душевного равновесия. Порой лучше всего удаются первые пробы, потому что в них больше импровизации, а порой бывает и наоборот. Внезапно замечаешь в своем исполнении нечто лишнее, и не сразу удается понять, что именно. Так же трудно понять, почему вдруг распускается цветок, и распускается именно так. Но разве цветок задается подобными вопросами? Тобой владеют разноречивые чувства. Раньше я плакала, когда запись песни не получалась. Теперь я плачу, когда песня, которую записываю, меня волнует. И это тоже "лишнее". Но хуже всего, когда запись не ладится, когда у меня не возникает нужного контакта с оркестром. Случается, я записываю песни, пластинку прослушивают и отвергают: ей так и не суждено увидеть свет. Конечно, я испытываю при этом разочарование, потому что эти песни мне нравились, только такие я и пою. Иногда Джонни мне говорит: "Попробуй все-таки исполнить эту песню, Мирей". И я повторяю про себя: "Попробуй, Мирей. Быть может, ты и ошиблась". Я вовсе не так упряма, как утверждают. Ведь над песней трудится целая команда, и я прислушиваюсь к тем, кто вместе со мной работает. Если запись никак не идет, мы ее прекращаем: утро вечера мудренее. Назавтра снова попробуем. Назавтра я вновь в студии, за стеклянной перегородкой. И знаю, что в кабине сидит Джонни, который всегда стремится к совершенству. Обычно я прошу погасить верхний свет, освещают только меня. Мне нужна такая обстановка, я тогда чувствую себя изолированной, как на сцене... Я знала, что Эннио столь же требователен, как Джонни. Когда я приходила в часовню, он уже сидел за пианино или письменным столом - сочинял либо записывал музыку. Какие это были счастливые дни! Я и думать забыла о строгом соблюдении режима: попробуй соблюдать диету, когда Пим-Пам-Пум каждый день готовит новые паштеты и печет новые пироги! А ко всему еще Серджо Леоне несколько раз увозил нас в конце недели в Рим. Мы приезжали в его излюбленный кабачок, один из тех, где обедают на свежем воздухе в беседке, увитой виноградом; до сих пор вспоминаю эти шумные веселые застолья, в которых принимали участие знакомые артисты. На них царила праздничная атмосфера и, разумеется, я пела, мы все пели за десертом. Серджо настаивал, чтобы я непременно усаживалась в его "Роллс-Ройс", снабженный кондиционером. Это была чудесная машина, но в ней приходилось надевать пуловер! Эннио бурно протестовал. И я усаживалась в "Мерседес", который нанял для меня Джонни. Он строго-настрого запретил шоферу включать кондиционер. Серджо не обижался на меня. Он даже решил сопроводить мою пластинку пояснительным текстом, украсив его своей размашистой подписью: "Прелестная женщина может очаровать сразу несколько мужчин, певица с неповторимым голосом может принести счастье тысячам людей. Скажу без колебаний: Мирей сделала меня счастливым". Вполне понятно, что моя дружба с одним из самых известных композиторов и с одним из самых знаменитых режиссеров привлекла к себе внимание падких на сенсации газет... Джонни снял этот загородный дом для того, чтобы я могла укрыться в нем от любопытных и спокойно работать. Обычно я заучивала текст песен, записанных на магнитофон, устроившись с наушниками на голове в шезлонге, стоявшем в парке; при этом, чтобы спастись от солнечных лучей, я (по примеру туарегов) опускала на лицо платок из голубой кисеи. Однажды нам пришлось прогнать какого-то репортера: взобравшись на ограду парка, он с помощью телеобъектива фотографировал меня, когда я купалась в бассейне... в том самом бассейне, где в свое время купалась Лиз Тейлор! Несколько дней спустя я так сосредоточенно заучивала песню, что не придала особого значения гулу вертолета. Надин, которая всегда заменяет мне глаза и уши, всполошилась: - Откуда взялся этот вертолет и что он тут делает? Мы довольно скоро это узнали, развернув какую-то газету. Она сообщала и вправду сенсационную новость. Взглянув на заголовок и подпись под фотоснимком, я узнала, что прячусь на роскошной вилле, так как скрываю постигшую меня ужасную беду: растянувшись в шезлонге, я оберегаю лицо от дневного света, потому что мне грозит... СЛЕПОТА! Иногда мной овладевает хандра. Нет, не ужасная, не беспросветная. Такого со мной не бывает, для этого я слишком здоровый человек. Это скорее назойливая тоска, она рождает желание куда-то уйти, уехать. Ее первый признак: я не могу усидеть на месте. Как-то жила в Мюнхене; город этот я очень люблю, и обычно я там весела. Однажды туда приехали навестить меня Кристиана и Матита. Не успели мы усесться за столик в соседнем ресторане, как я тут же поднялась со стула. - Какая муха тебя укусила? - спросила Матита. - Я ухожу. - Ты заболела? - Нет. Но я возвращаюсь к себе. Странное ощущение: мне как будто не хватает воздуха. Хочется вдохнуть его всей грудью, но только не там, где я нахожусь. Хуже всего, когда такое накатывает на меня в студии. Еще пример: мне нужно было за четыре дня записать новую программу и выступить с ней перед публикой. Репетиции проходили трудно. - Что с тобой? - спрашивал меня Джонни. - Ничего. - Что значит "ничего"? Ты больна? - Нет. То есть, да... мне нездоровится. Я хочу уехать. - Но послушай, Мирей... это невозможно... ведь соберется публика. В самом деле, я не могу себе этого позволить. Публика... В зале будет всего человек сто. Но сто человек или даже меньше, все равно - это ПУБЛИКА, и она для меня священна. Эти четыре дня были каким-то кошмаром! Наконец все осталось позади... Затем предстояло записать пластинку на немецком языке. Джонни решил, что перед тем мне полезно будет немного подышать горным воздухом. Ведь после смерти тети Ирен - а она скончалась три с половиной года тому назад - у меня не было ни дня передышки: я все время колесила по свету. Я сама так хотела. Перемена мест не спасает от горя: усопшие путешествуют вместе с тобой. Но гастроли заставляют тебя работать. - Пожалуй, мы переусердствовали... - говорил иногда Джонни. Мы объехали чуть ли не весь земной шар: снова побывали в Токио, Лондоне, Нью-Йорке, Берлине, были в Бейруте, Мадриде, Мехико... Верный своему решению, Джонни поселил меня вместе с сестрами, Надин и учительницей немецкого языка в отеле "Шпитцингзее", в шестидесяти километрах от Мюнхена, а сам вернулся в Париж, надеясь, что мы пробудем недели три в этом, как он считал, уютном гнездышке. Это было поистине идиллическое местечко на берегу горного озера. Зимой здесь ходят на лыжах, катаются с гор на салазках и спортивных санях, к услугам отдыхающих кегельбан, каток, спортивные игры на льду... Летом - а мы были там как раз в конце июля - катаются на парусных лодках, на водных лыжах, ловят рыбу, любуясь синим небом, по которому бегут белые облачка, почти задевая верхушки темных сосен. Так бывает обычно. Но тогда - в 1977 году - лето выдалось отвратительное. Просто "Грозовой перевал" (роман английской писательницы Эмили Бронте. - Прим. ред.) В горах завывал ветер. Плотные тучи обложили небо. День походил на сумерки, можно было разглядеть лишь силуэты сосен, озеро бушевало... Построенная в швейцарском стиле гостиница и та приобрела зловещий вид, украшавшие ее оленьи головы наводили тоску. А если у тебя еще кошки скребут на душе... Учительница была непреклонна: после завтрака - немецкий язык, после обеда - немецкий язык, гулять все равно погода не позволяла. Песни, над которыми я работала, были очень трудные, они были написаны на стихи Гете и Шиллера, а их поэзию особо веселой не назовешь. В то утро, о котором идет речь, Надин не спешила заказывать первый завтрак. Она хотела дать мне выспаться, а я все еще не высовывала носа из своей комнаты... Первый завтрак был для нас неким священнодействием. Он напоминал о семейных традициях. Заряжал всех хорошим настроением на целый день. Где бы мы ни находились, все дружно собирались за первым завтраком. Мне нестерпима мысль завтракать в постели одной, с глазу на глаз с подносом. - Я ее не видела, она, должно быть, еще не проснулась, - сказала Матита. Все уже проголодались, и Надин решилась заглянуть ко мне в номер. И в страхе отпрянула: моя кровать была пуста. Надин привязана ко мне, как сестра. Каждый, кто знает, до чего она впечатлительна, легко представит себе, какой переполох она подняла в гостинице. Наконец ей удалось установить, что я чуть ли не на заре вызвала такси и куда-то уехала. В каком-нибудь американском фильме эта история могла бы показаться смешной. Но взбалмошной меня не назовешь. Вспоминаю, как однажды Жан Ко брал у меня интервью; по его словам, он задумал проверить, в самом ли деле я "марионетка Старка, которую тот из-за занавеса дергает за ниточки"! - Бывают у вас приступы гнева, подвержены ли вы капризам? - спросил меня журналист. - Нет, никогда. - Почему? - Потому что в семье нас было пятнадцать человек. Тут уж не до капризов. Словом, Надин, понимая, что дело не в капризе, безумно встревожилась и кинулась звонить Джонни: - Может, следует обшарить дно озера? - Но ведь она уехала в такси! Лучше наведите справки в аэропорту! Таким образом Надин и напала на мой след. Она узнала, что я улетела в Париж. Джонни решил, что самое милое дело - перехватить меня при выходе из самолета в Руасси, и поручил это шоферу. - Тут моя вина, - сказал он Надин. - Мы потребовали от нее нечеловеческих усилий. - Я знала, что она вот-вот сорвется! - ответила Надин. - Еще когда она снималась на телевидении у этого бездушного режиссера! Стремясь всячески защитить меня, она не раз ссорилась с этим человеком, и он в конце концов запретил ей появляться в студии! - А сколько времени Мирей уже без отдыха! И тут еще эта учительница морочит ей голову! А в довершение всего - отвратительная погода... От нее от одной можно впасть в хандру! Вы себе это в полной мере не представляете, господин Старк! В аэропорту я сразу же увидела знакомого шофера. Слава богу, Джонни там не было. Я попросила шофера получить мой багаж... Бедняге пришлось тщетно его дожидаться. Никакого багажа у меня не было. Сама же я вскочила в такси и поехала на Лионский вокзал. В тот же вечер я была в Авиньоне. У своих. Я еще не жила в новом доме моих родителей. Он был мне совсем незнаком. Я еще не сумерничала у камина, который соорудил мой отец. Я не видела, как рос Венсан. Меня встретили как долгожданного гостя. Как встречают блудного сына. Я позвонила Джонни. Он не сомневался, что я нашла себе прибежище в Авиньоне. И был спокоен. Все уладится. Пластинку на немецком языке можно будет записать позднее. В одном он был твердо уверен: через две недели назначен гала-концерт, и он знал наверняка, что на встречу с публикой я непременно приду. Следующим летом я снова вернулась в Мюнхен. На этот раз стояла солнечная погода. Особняк, где меня поселили, находился в богатом квартале. Однако большую часть дня мы проводили в "бункере": позади дома, в подвале, Христиан Брунн оборудовал одну из лучших в Германии студий звукозаписи. На погоду мы не обращали внимания, так как все время сидели с наушниками на голове, записывая пластинку. - А теперь на очереди песня "Письмо из Стамбула", - объявил Джонни. - Мне она не нравится! - Поверь, Мими, это - прекрасная песня. Прослушай ее внимательно, а уж потом суди! Христиан написал чудесную музыку с восточным колоритом. В песне рассказывается о рабочем, который получил письмо из дому: дети скучают без него. Он отвечает, что заработает немного денег для семьи и тогда вернется в Стамбул. Песня должна тебе понравиться! - Мне больше нравится песня "Santa Maria". Она проникнута христианским духом. - Это совсем иное дело. Песню "Santa Maria" ты исполняла на многих языках. А песню "Письмо из Стамбула" будешь петь только в Германии. - А потом и в Турции! Вы, пожалуй, захотите, чтобы я выучила еще и турецкий! Все смеются. Это не исключено. В семь вечера мы возвращаемся в дом. Кстати, здесь есть и крытый бассейн. Ведь в Мюнхене под открытым небом купаться можно далеко не всегда... К обеду мы не переодеваемся, садимся за стол в чем были. Нас приезжает проведать немецкий артист номер один - сорокалетний Петер Александер, он не только поет и танцует, но и исполняет драматические роли. Я нередко выступала с ним в различных шоу. В последний раз мы виделись во Флориде: вместе снимались в "Дисней-уолд" для рождественского шоу. - Ты тогда походила на школьницу, приехавшую на каникулы! - Ты тоже отнюдь не походил на старичка! Какие последствия имело наше совместное путешествие по стране, где царили Микки Маус и Рождественские деды? Некоторые журналисты расписали его как свадебное путешествие Мирей и Петера... Меня не раз "обручали" в Германии, как, впрочем, во Франции, Италии и Америке. Однажды я исполняла дуэтом с Полом Анкой песню о влюбленных, которых после короткой встречи жизнь надолго разлучает... Еженедельники тут же сделали свои выводы. Большой радостью и честью стало для меня то, что Пол Анка не только сам оценил мое творчество, но и решил сделать его достоянием широкой публики в Соединенных Штатах. В своих студиях звукозаписи в Лос-Анджелесе с утра появлялся первым, а вечером уходил последним. Он обладает абсолютным слухом, предельно собран, и от его внимания ничто не ускользает. Как-то вечером мы с ним просматривали фильм "Самый длинный день"; в одном из эпизодов Пол снят в составе отряда из двухсот тридцати пяти солдат, которые штурмуют мыс Ок 6 июня 1944 года. - Я дважды "отличился" тогда, - сказал он мне. - Во-первых, только я один получил увечье во время киносъемок: порезал руку об острый край скалы; а во-вторых, я сочинил песню для этого фильма! Кроме того, Пол сочинил также и хватающую за душу песню к фильму "Исход" и еще уйму других; несколько из них, в том числе "Ты и я" ("You and I"), "Париж в чем-то не прав" ("Paris is something wrong"), мы записали на двух языках на пластинке-гиганте. Работа длилась полгода. Мы отпраздновали появление пластинки в Париже, куда Пол часто приезжает, потому что его жена Анна - француженка. Женившись на ней, он стал истинным ценителем французских вин. Когда в ресторане метрдотель предлагает ему отведать бордоского вина "О-Брион", он, в отличие от большинства американцев, может ответить: - Согласен! Этот сорт - урожая 1978 года - удался на славу! Такое вино есть у меня в погребке! Анна родила ему пять дочерей; как-то мы все вместе отдыхали две недели на его яхте. Мы с ним продолжали в это время заниматься английским - думаю, именно ему я обязана своими успехами в овладении этим языком. Младшей дочери Пола было тогда всего полтора года, а старшей - одиннадцать лет. Анка - образцовый папаша, он даже получил в Калифорнии приз Общества примерных отцов; так что его меньше чем кого-либо другого можно заподозрить в любовной интрижке. Но ведь заподозрили! И с кем? С Мирей! Как говорится, дальше идти некуда. Но разве можно было записать пластинку "Ты и я", не глядя друг другу в глаза, не создавая впечатления, что веришь тому, о чем поешь, особенно когда вас снимает такой замечательный фотограф, как Норман Паркинсон? Он фотографировал саму английскую королеву! С тех пор как мы знакомы, на конвертах моих пластинок не раз появлялась выполненная им моя фотография. Пол сделал мне бесценный подарок: направил ко мне дирижера своего оркестра. Дон Коста был дирижером у Фрэнка Синатры и аккомпанировал выдающимся певицам - Барбре Стрейзанд и Лайзе Миннелли. Коста приехал в Париж, чтобы записать на пластинки песни, которые он сочинил для меня: "Танцуй, Франция", "У меня всего одна жизнь", "Осенняя симфония"... Должна признаться, это он посоветовал мне попросить Лайзу и Барбру, чтобы они разрешили мне исполнять песни из их репертуара: "Влюбленная женщина" и "Нью-Йорк, Нью-Йорк..." Появление пластинки на английском языке мы отпраздновали в узком кругу в Лос-Анджелесе 22 сентября следующего года в ресторане "Эрмитаж". Заодно отмечался двадцатилетний юбилей деятельности Пола, а также мои первые шаги в "его королевстве пластинок". Два известных французских повара - Бокюз и Эберлен - составляли меню. Стол был накрыт на двадцать шесть персон. Среди гостей Пола были многие знаменитости американского шоу-бизнеса. - Ну, как у тебя с головой? - спросил меня Джонни после трапезы. - Все в порядке! - ответила я, думая, что он намекает на обилие разных вин на столе. - Значит, она у тебя не кружится? Я рассмеялась, поняв, что он спрашивает, не вскружил ли мне голову успех. - Честное слово, нет! - Если ты сейчас не зазналась, то с тобой этого уже не случится! В газетах еще несколько раз намекали, будто Пол Анка неравнодушен к своей "красотке"... Некоторое время спустя я снова встретилась в Мюнхене с Хулио Иглесиасом. Он выступал там в Олимпийском зале. В конце его сольного концерта, который привел почитателей Хулио в исступленный восторг, на сцену хлынул ливень цветов. И вдруг артист громко сказал: - Я вижу в первом ряду милую моему сердцу Мирей Матье и прошу ее спеть вместе со мной! Он заставил меня подняться на сцену, и мы спели дуэтом три песни на испанском языке... Заранее мы к этому не готовились, но я хорошо помнила его песни, ибо есть у меня особое пристрастие: я знаю наизусть не только свои песни, но и песни тех, кто мне дорог, - Азнавура, Холлидея, Иглесиаса... С Хулио мы подружились, когда он впервые выступал в Париже в 1975 году. Мы встретились в одной из телевизионных студий и сразу же прониклись симпатией друг к другу. Я тогда же выучила две его песни - "Мануэлу" и "Песню о Галисии". Когда Хулио где-нибудь далеко, он присылает мне короткие письма; они начинаются словами "Милая сестренка" и заканчиваются словами "До скорого свидания". После Хулио у меня три года назад появился новый "жених" - Зигфрид, белокурый немецкий волшебник из Лас-Вегаса. Когда он приезжал вместе со своим партнером Роем на отдых в Европу, мы с ним виделись либо в Мюнхене, где я записывала пластинки, либо в Париже: им обоим нравилось вновь окунаться в атмосферу мюзик-холла "Лидо", где они выступали в начале своей артистической карьеры. Мама простодушно поверила, что я, быть может, стану госпожой Зигфрид. Во всяком случае, такие разговоры пошли в Авиньоне. - Алло, мама! Что это тебе вздумалось объявлять о моей свадьбе?! Откуда ты взяла такое! - Послушай, Мими... Ко мне пришел какой-то журналист. Он показал мне фотографию, где ты снята рука об руку с Зигфридом, и спросил: "Стало быть, они скоро поженятся?" А я ответила, что это вполне возможно, так как ты посулила преподнести нам большой сюрприз на Рождество! - Ты даже не понимаешь, мама, сколько шума наделали твои слова! Мы были на званом вечере у Пьера Кардена, я стояла между Зигфридом и Роем... - Откуда нам знать! Зигфрид держал тебя под руку, как в наших краях держат суженую! У вас обоих был такой счастливый вид... - Да мы и не чувствовали себя несчастными! Пора уже тебе знать, какие тут у нас обычаи! Если бы мне пришлось выходить замуж за всех мужчин, которые держали меня под руку... - Надеюсь, ты все же когда-нибудь найдешь время выйти за кого-либо замуж... - Я тебе сообщу об этом первой. - Так о каком же большом сюрпризе ты вела речь? - Скажу тебе... когда наступит Рождество! А то вдруг промелькнуло сообщение, будто я неравнодушна к Патрику Даффи, исполнявшему роль Бобби в сериале "Даллас". Слух этот был уж вовсе нелепым, потому что я встречала в Руасси Патрика, когда он прилетел туда вместе со своей женой Каролиной... Не в моих правилах уводить чужого мужа, да еще на глазах у его жены! С Бобби, виновата, с Патриком я познакомилась на премьере мюзик-холла "Мулен Руж" в Лас-Вегасе. Он сразу же мне признался, что очень любит петь. Сказано - сделано, и уже вскоре мы записали на пластинку песню "Вместе мы сильны", которую исполнили дуэтом. Он сказал, что охотно приехал бы во Францию. И я пригласила его принять участие в программе "Перед вами Мирей Матье", которую мы готовили с Карпантье. В ней обещали также выступить Иглесиас и Джон Денвер. Я до сих пор не понимаю, как можно было распустить слух о нашем "романе" с Патриком, потому что рядом с ним всегда была Каролина! Она была очень рада, что снова попала в Париж. Она балерина и приезжала сюда несколько раз с Канадским балетом и балетной труппой "Харкнесс". Она водила Патрика на левый берег Сены, чтобы показать ему небольшую гостиницу, в которой когда-то жила "за пять долларов в сутки". - Моя жена превосходно готовит, - сообщил мне Патрик. - Она прекрасно кормит наших рыбок и птиц, трех собак, кота и обоих наших мальчишек. Сказывается ее французская кровь. Мои родители чистокровные ирландцы, потому меня и назвали Патриком - в честь святого покровителя нашей родины. Забавная подробность: Патрик не носит смокинга. Ему нравится расхаживать в джинсах. А когда надо появляться в обществе, он надевает смокинг Бобби, своего любимого персонажа! В нем он и пришел на обед, который я устроила в его честь в ресторане "Максим". Но уже через минуту Патрик снял галстук. Скрипачи оркестра замерли со смычками в руках: находиться в этом фешенебельном ресторане без галстука не принято. Чтобы разрядить обстановку, все наши друзья - Ив Мурузи, отец и сын Клерико (владельцы "Мулен Руж" и "Лидо"), Жильбер Карпантье, режиссер Андре Флерерик - последовали примеру Патрика. Такого здесь еще никогда не видали! Не видали никогда и того, чтобы хозяйка званого обеда покинула своих гостей посреди трапезы... Дело в том, что застолье затянулось, а я, как Золушка в полночь, должна была исчезнуть, чтобы пойти лечь спать, заснув на свои десять часов: назавтра мне предстояло записывать пластинку. Если не высплюсь, голос совсем не будет звучать. Заметив, что я потихоньку ухожу, Патрик спросил: - Она что, спешит на концерт? Ему объяснили, в чем дело. Он очень удивился, узнав, что я так строго соблюдаю режим. Как зритель я страстно люблю Мориса Бежара. Танец вообще и Бежара - в особенности. Я никогда не видела его спектакли во внутреннем дворе Папского дворца в Авиньоне, потому что в ту пору еще клеила конверты на фабрике. Однако я видела его по телевизору, затем в Париже во Дворце конгрессов - там-то я и воспылала к нему любовью. Вот почему, когда он в 1980 году пригласил меня участвовать в его музыкальном представлении "Большая шахматная доска", я просто онемела. Он сказал мне: "Мне хотелось бы, чтобы вы спели в моем спектакле одну из песен Шуберта. Но я вас, должно быть, сильно удивлю, когда скажу, что петь вы будете в джинсах..." Действительно, в такой одежде я бываю только на лоне природы. Я часто облачалась в самые экстравагантные костюмы в постановках Карпантье, но не представляла себе, что можно петь Шуберта в джинсах. - Это вас смущает? - Нисколько, раз вы об этом просите. Я всегда стараюсь встать на точку зрения режиссера. А потому надела джинсы и начала ходить на все репетиции вместе с танцорами, не уставая восхищаться скромностью, терпением и выдержкой этих самозабвенных тружеников. Такой неустанный труд мне понятен, я не просто восторгаюсь - я преклоняюсь перед ним. В это время Бежар вынашивал замысел поставить на сцене (в Женеве) оперу "Дон Жуан", пригласив на главную роль Руджеро Раймонди, который не так давно сыграл ее в кино с потрясающей силой. Я несколько раз смотрела этот фильм, мне бесконечно нравились и сама опера, и певец. А позднее одна моя близкая приятельница-журналистка - не удивляйтесь, и такое бывает! - рассказала мне, что она брала интервью у Раймонди. - Угадай, что именно он распевает для собственного удовольствия, находясь в ванной комнате? Песни, которые поет Синатра! Руджеро очень хотел бы при случае побеседовать с тобой, потому что Синатра тебе хорошо знаком. Не съездить ли нам в Женеву на премьеру с участием Раймонди? Со временем у меня всегда туго, и осуществить этот план было не так-то просто. Нам удалось побывать только на первой репетиции в костюмах. - Будьте снисходительны, - сказал нам Бежар. - До премьеры целых десять дней, и мы еще поработаем. Катя Риччарелли, исполнявшая партию Донны Анны, наступила на шлейф своего платья; пожарный ни на шаг не отставал от актера, державшего факел в руке, опасаясь, как бы тот не подпалил занавес... Но нашему взору уже представал впечатляющий спектакль о Дон Жуане. Артисты - в костюмах, изготовленных из тканей старинного образца, богато расшитых и украшенных драгоценными камешками; на вращающейся сцене возникают дома и улицы города давних времен, а затем смена декораций - и перед нами уже толпа туристов в черных очках, они тоже становятся очевидцами вечной истории о Дон Жуане... После спектакля - ужин в узком кругу: директор оперного театра Юг Галль, Раймонди, Бежар и (какое чудо!) недоступная Жанина Рейс. У этой белокурой женщины страстный темперамент южанки; ей свойственна необыкновенная живость, само ее присутствие поднимает тонус у окружающих, она столь своеобразна, что даже не думаешь, красива она или нет. Жанина - "владычица мира оперы". Ее всюду встречает восторженный шепот: "Она пестовала саму Марию Каллас!" Да, она преподаватель пения, но не только: она репетирует с певцами, дает им ценные советы, шлифует их голос; она признанный авторитет в области вокального искусства. Оперные артисты боготворят Жанину, дорожат каждым часом работы с ней. Она ездит по всему свету, как и они: сопровождает то Терезу Берганца, когда та исполняет партию Кармен в театре "Ла Скала", то Пласидо Доминго, когда он поет Фауста в театре "Ковент-Гарден", то Руджеро Раймонди, исполняющего партию Бориса Годунова в Берлине... Мне хорошо известна ее высокая репутация. Я всегда мечтала ее встретить, и, видимо, так истово, что мечта моя сбылась... Как бывает почти всегда, этому помогло непредвиденное стечение обстоятельств! Мы с Раймонди встретились впервые. - Но наши фотографии уже встречались, - пошутил он. - Они висят рядом в столовой театра. Я и в самом деле выступала там с тремя сольными концертами, и зал был полон. Значит, я оставила о себе добрые воспоминания, во всяком случае - в театральной столовой. - Вам никогда не приходило в голову попробовать свои силы в оперном жанре? - спросил меня Раймонди. - Я бы в жизни на это не решилась. - Она была бы прелестной Церлиной, - заметил Бежар. (Церлина - не лишенная кокетства юная новобрачная из оперы "Дон Жуан". - Прим. авт.) Жанина Рейс хранила молчание. Собравшись с духом, я обратилась к ней и сказала, что если бы она любезно согласилась дать мне несколько уроков, то, конечно, научила бы меня многому. Вежливо, но холодно она ответила, что эстрадное искусство не по ее части. Я повторила, что могу показаться назойливой, но с ее помощью, вероятно, могла бы понять то, что до сих пор от меня ускользает, так как музыкального образования я не получила. В ответ она сказала, что редко бывает в Париже, потому что ездит со своими подопечными по разным странам, где они выступают на сцене или записывают пластинки, и происходит все это то в Америке, то в Европе. - Я вас прекрасно понимаю, - продолжала я настаивать. - Но все-таки иногда вы в Париже бываете... - Очень редко. Убедившись, что от меня не так легко отделаться, она дала мне номер своего телефона, но предупредила: - Застать меня очень трудно. Однако... если вам повезет... - Порой мне везет. Вечер прошел прекрасно, мы очень приятно провели время в этом ресторане. Под конец Раймонди сказал мне: - Вам, говорят, хорошо знаком Синатра. Не расскажете ли вы мне о том, как он работает, как поет? После моего разговора с Жаниной эта просьба могла показаться странной! - Вам, если не ошибаюсь, нравится песня "Путники в ночи"? Отчего бы вам не спеть ее в моей программе "Перед вами Мирей Матье", которую мы запишем через месяц? Кстати, ее будут транслировать и на Америку. - Согласен! - воскликнул он. Вот каким образом великий, бесподобный Раймонди выступил 20 декабря 1980 года в программе "Перед вами Мирей Матье". Концерт получился незаурядный. Чтобы принять в нем участие, из Америки приехал даже Джин Келли. - Я только появлюсь на сцене, немного побуду на ней и удалюсь... - Ну нет! Я вас так просто не отпущу, вы будете вести программу вместе со мной! Так мой кумир, воплощавший мечты о Голливуде, стал "церемониймейстером" моего концерта. Он любит вкусно поесть, и мы обсуждали с ним план предстоящего концерта в ресторане "У Бовилье". Он мне признался: "Теперь, когда я больше не танцую, то могу наконец есть по-человечески! Долгие годы я во всем себя ограничивал. Я прослыл королем трезвости и поборником "новой кухни". Келли был очень взволнован: Фрэнсис Коппола, решивший вновь обратиться к жанру музыкальной комедии, попросил его взять на себя руководство этой сферой деятельности кинокомпании. И теперь Джин направлялся в Копенгаген, чтобы посмотреть и отобрать там лучшие цирковые и эстрадные номера. Когда я сказала ему, что Америке принадлежит пальма первенства в этой области, он возразил: - Нет, нет, комедия дель арте родилась не в Техасе, а у вас в Европе! Сейчас всюду есть хорошие танцоры, а некоторые из французов обладают потрясающей техникой... Потом он заговорил о балетной школе Парижской оперы: по его словам, он был поражен высоким уровнем профессиональной подготовки учениц. - Им показывают специально отобранные фильмы, они изучают историю балета. Когда я в 1960 году был приглашен в этот театр как хореограф, за моей спиной раздавался шепот: "А кто он такой, этот Келли?", нынешние же учащиеся балетной школы видели все мои фильмы! Наш концерт превратился в незаурядное шоу на американский лад, и не без причины: ведь в нем принял деятельное участие Дэнни Кэй. Азнавур написал для этой передачи песню "Жизнь, полная любви". Ален Делон подарил мне свой самый короткий фильм. То был скетч "Алло, такси!", который заканчивался страстным "поцелуем в диафрагму". Журналисты пролили по этому поводу немало чернил, а Мирей Дарк в ответ на их домыслы и намеки остроумно заметила: - Очень хорошо, так он по крайней мере не станет путать имена! Просто невероятно, с каким злорадным упорством люди приписывают артисту черты и поступки персонажа, которого он изображает. Помимо балетного номера, подобного тому, который украсил передачу "Я люблю Париж", где декорации изображали набережную, была исполнена неистовая кадриль. Главным сюрпризом стало выступление нашего "Дон Жуана". - Ах, мне даже ни разу не пришлось вертеть регуляторы! - воскликнул в восторге старший звукооператор. Великолепный голос Руджеро привел в восхищение всех присутствующих. Исполнив знаменитую арию "Клевета", он неожиданно спел песню "Ночь и день" ("Night and day"), которую поет Синатра. За кулисами находилась группа моих поклонниц из Атланты. Прославленный оперный певец вслед за классической арией исполняет эстрадную песню - такое нечасто услышишь! Они были так взволнованы, что их пришлось тут же усадить на стулья! Мы дружно уговаривали новоявленного "мастера эстрады" записать несколько песен этого жанра. Подобная пластинка имела бы бурный успех. Думаю, что его импресарио, горячий приверженец оперного искусства, этому воспротивился; как бы то ни было, такая пластинка еще не появилась... В отличие от Раймонди Пласидо Доминго не чурается эстрады. Широкую популярность он приобрел после того, как снялся в кинооперах "Травиата" и "Кармен". Когда Жак Шансель готовил свою музыкальную программу "Большая шахматная доска", он спросил у Доминго, кого тот хотел бы пригласить для участия в ней. - Мирей Матье. Шансель заколебался и спросил: - Но... почему ее? - Потому что у нее прекрасный голос. С этого началось наше знакомство с Пласидо. А вскоре мы уже пели дуэтом арию, написанную Мишелем Леграном; она называлась "Все мои мечты". Однажды мы встретились с Пласидо в съемочном павильоне. И кого я увидела рядом с ним? Жанину Рейс! Шел март 1983 года, прошло уже больше двух лет после того, как мы вместе с ней обедали в Женеве. С присущим мне порой упорством я регулярно звонила ей домой по тому номеру телефона, который она мне назвала. И неизменно узнавала, что она в Лондоне, Милане или Нью-Йорке, либо уезжает в Чикаго, Рим, Гамбург... Не стану уверять, будто я звонила ей каждую неделю, ведь я и сама не сидела на месте... Однако по ее тону - всегда вежливому, но сдержанному - я понимала, что видеть меня она не хочет. Но, встретив ее, я сразу преодолела робость. Такое со мной иногда бывает: моя застенчивость внезапно уступает место отваге. Я направилась прямо к ней: - Вы и в самом деле, мадам, презираете то, чему я посвятила жизнь? Моя дерзость явно поразила ее. - Я прошу вас дать мне один урок. Всего один. - Боюсь, что нам и в самом деле придется ограничиться одним уроком... Она смотрела на меня с удивлением и, как всегда, отчужденно; мой гнев, должно быть, слегка забавлял ее. Потом она достала записную книжку. Мне доставать свою не было необходимости, я твердо знала: "Будь что будет, но я к ней пойду". Немного остыв, я почувствовала смущение. Ведь эта надменная дама пестовала саму Марию Каллас! С сильно бьющимся сердцем я позвонила в квартиру Жанины. Она открыла мне дверь и пригласила пройти в гостиную. Я не могла бы сказать, какая там стояла мебель. Я смотрела прямо перед собой. Главное впечатление - море цветов, повсюду - огромные букеты, много книг и пластинок... и все пластинки только с оперной музыкой. Мы были наедине, никого больше в гостиной не было, впрочем, один свидетель имелся - фортепиано. Я не сводила с Жанины глаз. И приготовилась к худшему. К тому, что через четверть часа она меня выставит вон. - Вы не знакомы с сольфеджио? - Нет, мадам. - И не владеете нотной грамотой? - Тоже нет. Она подавила вздох. Спросила, кто со мной работал. Я ответила, что несколько уроков мне дал Жан Люмьер и еще несколько - господин Жиродо из "Гранд-Опера". - И что вам сказал господин Жиродо? - Что я могу исполнить партию не помню уж какого персонажа из произведения Брехта "Семь смертных грехов". Кроме того, он запретил мне смеяться, сказал, что так недолго и голос потерять... А вот Жан Люмьер советовал мне смеяться, он считал, что это меня раскрепощает. Она качает головой. Садится за фортепиано и просит меня спеть гамму. Я немного разочарована. Мне хотелось бы исполнить какую-нибудь песню, показать, что я умею: она ведь никогда не слушает эстрадную музыку. Жанина прочла нетерпение в моем взгляде: - Перед тем как петь, необходимо "разогревать" голосовые связки. Вы ведь видели, как танцоры Бежара разогревают мышцы. Без этого они не смогли бы исполнить даже самый простенький танец: отказали бы мышцы. А голосовые связки тоже мышцы. Так их и надо рассматривать. И я начала: до, ре, ми... Она занималась со мной целый час. А на прощание спросила: - Когда вы снова хотите прийти, Мирей? Жанина, можно сказать, подарила мне настоящее сокровище. Она помогла мне осознать, что такое голос. Я поняла, как он рождается и какую роль в этом играют горло, нос, грудь и даже живот. Она избавила меня от чувства вечной тревоги - теперь я больше не боюсь охрипнуть, потерять голос. С ее помощью я научилась "полировать" звуки. - Прислушайтесь, Мирей, эта нота не слишком хорошо звучит. Не так ли? Она развила у меня "внутренний" слух. Благодаря ей я поняла, что певец может совершенствовать свое мастерство все больше и больше, идти все дальше и дальше, все искуснее "ковать" звук... Иногда, приходя к ней, я говорила: "Сегодня я плохо спала..." - В таком случае будем работать потихоньку. И мало-помалу мой голос набирал силу. Исполнив вокализы, я восклицала: "Просто поразительно! У меня такое чувство, будто я надышалась горным воздухом". Однажды она мне сказала: "Как хорошо, что вы с двадцати лет придерживаетесь правила спать не меньше десяти часов. Без этого вы не сумели бы столько петь - давно потеряли бы голос!" Заслуга тут не моя, а Джонни. Жанина научила меня "беречь ресурсы": находясь два часа на сцене, я теперь помню об этом и чередую громкое пение с пением под сурдинку. Прежде я, не щадя голоса, форсировала звук. Она объяснила мне, что я должна придерживаться двух октав, стараться не выходить за их пределы. Хотя мы обе колесим по свету, но все же время от времени встречаемся и непременно выкраиваем часок для работы вдвоем. Когда я выступала во Дворце конгрессов - а это было очень важно для меня, потому что я вернулась в Париж после гастролей, длившихся почти тринадцать лет, - я знала, что она не сумеет присутствовать на "главной" премьере концерта. Но через несколько дней, когда я выступала перед незнакомой публикой, Жанина под вечер вошла в мою артистическую уборную (я всегда прихожу туда задолго до начала выступления). По моей просьбе там поставили фортепиано, и дирижер моего оркестра Клодрик обычно аккомпанирует мне, когда я пою вокализы, чтобы разогреть голосовые связки... Жанина села за инструмент. Мы поработали около часа. - Все пройдет гладко... - сказала она. Она решила послушать концерт. Но в зале не оказалось свободных мест, и ей пришлось стоять. Кто-то из театральных служителей передал мне, что, когда меня провожали овацией, Жанина была сильно взволнована. Поднявшись в артистическую, она обняла меня... Да, теперь мы подружились. Она говорит - и мне, и другим, - что я могла бы исполнять любые песни, и даже оперные партии. Я попробовала спеть во время наших занятий несколько арий... но я отношусь с таким уважением к оперным певцам... У них особое дарование. Пласидо гораздо легче исполнить песню на музыку Гершвина, нежели мне спеть арию из оперы Моцарта. Я не привыкла часто менять свой репертуар. Я труженица. Может быть, дело в том, что у меня нет музыкального образования. Мне на все нужно время. Я работаю над песней гораздо дольше, чем человек, который читает ноты с листа и сразу же понимает, что и как ему надо петь. Мне же приходится полагаться лишь на музыкальный слух и память: они помогают мне "почувствовать" и усвоить песню. Порой Жанина говорит: "Надо бы мне заняться с вами сольфеджио!" Но до сих пор времени для этого у нас не нашлось! Зато я нахожу время, чтобы слушать выступления моих друзей - оперных певцов. Я делаю это всякий раз, когда могу. Опера кажется мне самым совершенным видом музыкального искусства. Какое это великолепное зрелище! Мы встречаемся с Пласидо Доминго в различных уголках мира. Он удивительный певец и музыкант. Я видела, как он дирижировал оркестром в Лондоне. Пласидо прекрасно играет на фортепиано, а уж до чего он чудесно поет! Нам никак не удается записать на пластинку песню, которую мы исполняем дуэтом. Это замечательная песня Мишеля Леграна "Да, счастье есть - его я повстречала". Нечего и говорить, что ее оркестровка выше всяких похвал. Мы условились с Доминго, что сначала каждый из нас в отдельности выучит эту песню. Три года тому назад мы встретились с ним на обеде, который Пьер Карден устроил в честь Барбры Стрейзанд в ресторане "Максим". Мне посчастливилось сидеть вблизи нее. Между нами сидел Пласидо. Вот уже три месяца мы старались с ним встретиться, чтобы наконец записать пластинку. Твердо условились: встретимся в Лондоне. Он дирижировал в театре "Ковент-Гарден", где шла оперетта "Летучая мышь", - Доминго обожает в свободное время выступать в качестве дирижера. Однако нас подвел Мишель Легран, он был слишком захвачен работой над фильмом "Йентль", в котором снималась Барбра; надо сказать, что музыку он написал восхитительную. Поэтому Мишель не мог уехать из Нью-Йорка. Тогда мы решили записать нашу пластинку в промежутке между двумя сольными концертами, с которыми Пласидо намеревался выступить в театре "Метрополитен-опера". Но у него тогда, как на грех, пропал голос! А затем произошла ужасная драма - землетрясение в Мехико, во время которого Доминго потерял нескольких членов своей семьи. Он был глубоко потрясен. Сам пытался помогать спасателям. Дал несколько сольных концертов в пользу пострадавших... В 1986-1987 годах график моих выступлений был очень напряженный. "Да, счастье есть..." Это бесспорно, но записать эти слова на пластинку нам до сих пор не удается... Мы вновь встретились в Мехико для того, чтобы записать новогоднюю передачу, которая наделала много шуму в Латинской Америке. Ее главный герой - Крикри - сказочный персонаж, кузнечик, ему от роду полвека, как и персонажу Уолта Диснея утенку Дональду, которого так любят дети. Крикри должен был предстать перед телезрителями (их было триста пятьдесят миллионов) в рождественский вечер. Крикри символизирует ум и отвагу маленького человека, выступающего против враждебных сил; кузнечик становится жертвой злой колдуньи (ее роль исполняла известная мексиканская актриса Офелия Медина), он зовет на помощь Мирей Матье, и она спешит ему на выручку вместе со своим другом Пласидо Доминго; в поисках их сопровождают бродячий кот, добродушная крыса и красивый идальго (его воплощал испанский певец Эммануэль). Это шоу создавалось в трех вариантах: английском, испанском и французском. Мы немало забавлялись оттого, что нас снимали вместе с марионетками. Но у нас не оставалось ни одной свободной минуты, так что не могло быть и речи о том, чтобы записать на пластинку наш дуэт! Итак, я улетала в Мехико в конце года, чтобы выступить там в телепередаче, посвященной кузнечику Крикри (на Пасху эту передачу должны были показывать в Канаде и Соединенных Штатах). Я отложила свой отъезд на сутки, потому что хотела послушать другого моего кумира, Паваротти, - он пел в театре "Гранд-Опера", где давали "Тоску". У меня есть все его пластинки. Сказать, что он изумительно поет, это почти ничего не сказать. Слушая певца, забываешь о его внешности (о таких людях говорят - он "крепко сшит"), так красив его голос, так очаровывает его артистизм! Я пошла к нему за кулисы, когда стихла овация, которой его провожала публика: она длилась больше десяти минут по часам. А затем произошел небольшой казус: торопясь принять меня в своей артистической уборной, Паваротти забыл о том, что уже успел снять брюки! Он поспешно закутался в плащ Марио, чью партию исполнял, и уселся в кресло, не решаясь пошевелиться во избежание конфуза. Окружающие дружно смеялись, смеялся и он. У Паваротти, как у большинства итальянцев, очень громкий жизнерадостный смех. Я спросила его, почему он не спел на бис свою коронную арию, хотя этого настойчиво требовала публика. И в ответ услыхала: - Это было бы некрасиво по отношению к моим товарищам, ведь они все замечательно пели! С Раймонди можно говорить о театре и о религии, благодаря ему я прочла "Генриха Четвертого" Пиранделло, потому что он хотел его сыграть и на прогулке он не расставался с этой книжкой... Меня восхищает то, с каким самозабвением Раймонди работает: он выучил русский язык, чтобы лучше исполнять Бориса Годунова, он овладел искусством обращения с плащом тореадора, чтобы создать совершенного Эскамильо... С Доминго я разговариваю на кулинарные темы (тут он дока), о Мексике и классической музыке. А с Петером Хофманом можно поговорить о рок-музыке, хотя он известный тенор и главное место в его репертуаре занимают оперы Вагнера. Хофман - любимец Байрейта и такой великолепный Парсифаль, о котором можно только мечтать. Дебютировал он с песнями в жанре рока. У него, как и у многих немцев, есть все мои пластинки! В одном из моих телешоу - "Париж для нас двоих" - он тряхнул стариной и спел вместе со мной прелестную песню "Ярмарка в Скарборо". У Петера множество фанатичных поклонников, потому что он был чемпионом Германии по десятиборью и широко известным исполнителем рок-музыки. Но позднее его охватило неодолимое влечение к опере, и он посвятил себя служению этому жанру. Сейчас Хофман живет в окрестностях Байрейта, принадлежащий ему замок напоминает декорацию из оперы "Валькирия". Я преклоняюсь перед ним, потому что он наделен невероятной волей. В 1977 году Петер на своем мотоцикле попал в дорожную аварию - он безумно любит быструю езду, - у него были сломаны обе ноги. Он перенес десяток операций и теперь ходит. И поет. Он неподражаем. Если бы я не повстречала Жанину Рейс, то вряд ли довела бы до конца сольный концерт, который дала 4 июля 1985 года в Авиньоне. Он имел для меня огромное значение. Ведь он проходил в моем родном краю. В этом городе я ни разу не выступала после конкурса "В моем квартале поют" (повторение эпизода из этого конкурса для фильма Франсуа Рейшенбаха не в счет), иначе говоря, я как бы вернулась к началу своего творческого пути. Наконец-то я сумела преподнести родителям сюрприз, обещанный им еще на Рождество: приехала петь в свой родной город. Иногда я ненадолго приезжала сюда в связи с различными событиями в жизни семьи либо для участия в какой-либо церемонии, например, юбилее винодельческой фирмы "Жигонда", когда мне подарили столько бутылок этого вина, что они уравновесили мой собственный вес (как нарочно, я перед этим похудела!). Но в качестве "Мирей, которая поет", я сюда еще не приезжала. Мой концерт должен был состояться перед самым открытием традиционного Авиньонского фестиваля, и я знала: устроители этого празднества были не в восторге от того, что Мирей Матье станет петь на площади перед знаменитым Папским дворцом, где на следующий день будут выступать артисты классического жанра... Однако новый мэр города, Жан-Пьер Ру, хотел, чтобы открытию фестиваля предшествовало некое народное празднество. Так оно и получилось: вокруг эстрады, сооруженной посреди площади, собралось около четырех тысяч зрителей. Были, конечно, и сидячие места, но сотни людей устроились на ступенях парадной лестницы или возле окон. Артистической уборной служил мне автомобильный фургон, но я не роптала. Я чувствовала себя словно в кругу большой семьи, где царит очень теплая атмосфера. Впрочем, теплой ее можно было назвать только условно, так как вскоре подул мистраль, который все сметает на своем пути и безжалостно "заглатывает" человеческие голоса. Я хорошо с ним знакома еще с той поры, когда он пригвождал меня вместе с моим велосипедом к стене. Должно быть, он поклялся напомнить мне изречение "Нет пророка в своем отечестве"! Но я в свой черед поклялась доказать обратное. Мистраль разбушевался вовсю. Пригибал деревья к земле, беспощадно трепал украшенный тремя ключами стяг фестиваля, уже развевавшийся над главной башней дворца. Хуже того: он грозил повалить железный каркас, на котором были закреплены прожекторы. Так что пришлось даже объявить перерыв, чтобы пожарные могли укрепить растяжки. Мама заглянула ко мне в фургон. Я спросила, не замерзла ли она. - Ничуть. Мы знали, что вот-вот задует мистраль! Люди захватили с собой одеяла, а тем, у кого их не оказалось, одеяла выдали в мэрии. Так что все укутались в них! Я успокоилась. - Но ты, бедняжка, собираешься петь в открытом платье. Как бы тебе не потерять голос... - Не бойся, мама, не потеряю. Благодаря Жанине Рейс, благодаря ее наставлениям я была уверена, что могу петь и при любом шквале. Так оно и вышло. Выйдя после перерыва на сцену, я сказала зрителям, которые по-прежнему сидели на своих местах: "Славно дует мистраль, не правда ли?!" Они ответили мне дружным смехом. Мы все были заодно. Я вновь обрела свои корни, и ничто не могло меня от них оторвать! Кажется, устроители фестиваля, надеявшиеся на мой провал, теперь аплодировали мне вместе с другими. Моя прическа, которую так любила бедная тетя Ирен, растрепалась, и волосы - как и мои юбки - развевались на ветру. Но я не отступала ни на шаг. В моей программе было тридцать песен. Я решила даже спеть на две больше... Когда я начала новую, посвященную Олимпийским играм песню "Дай руку, друг, коль захотим, то завтра станет мир иным", - зрители встали с мест и сбросили с себя одеяла; я шла по "залу" под открытым небом, держа микрофон в руке, а люди, взявшись за руки, хором подхватили песню... Это был настоящий триумф. И то, что происходил он в дорогом моему сердцу родном городе, доставило мне особое удовольствие. После концерта меня ожидал приятный сюрприз. Мистраль выбился из сил и начал стихать. И тогда мэр выступил с короткой речью, он торжественно объявил, что я стала почетным гражданином Авиньона; до меня такой чести были удостоены только трое: Черчилль, генерал де Голль и Аденауэр! - Вы пронесли имя нашего города по всему свету - от Америки до Японии, от Скандинавии до Мексики... - сказал мэр и прибавил, что звание почетного гражданина обычно присваивают только руководителям государств и присуждают его лишь с согласия всех членов муниципального совета. Я только через час смогла присоединиться к членам своей семьи, потому что фургон, где я находилась, был осажден охотниками за автографами. С каким удовольствием раздаешь их своим землякам, с которыми тебя роднят детские воспоминания, общие друзья, знакомые места! На ужин были приглашены все двоюродные и троюродные братья и сестры со своими детьми - словом, собралась вся родня; некоторых я видела только детьми, а иных и вовсе не видала, потому что они родились лишь недавно. В тот вечер даже малышам разрешили оставаться на ногах до полуночи! Я обходила столики... Папа, как всегда, был в шляпе. - Послушай-ка, Мирей, в Безье говорят, будто ты выходишь замуж за какого-то француза, живущего в Мексике, - сказал мне мой кузен. - Запомните, мои дорогие, когда я и в самом деле соберусь замуж, то прежде всего сообщу вам. А теперь я с вами прощаюсь. Завтра вечером я пою в Тулоне. И моему голосу пора на отдых! Мой сольный концерт и последовавшие за ним короткие гастроли были для меня очень полезны: необходимо было проверить на публике новые песни, убедиться, что они хорошо оркестрованы, так как мне предстояло по возвращении в Париж выступить во Дворце конгрессов. Некоторое время мы колебались, чему отдать предпочтение - этому огромному залу или "Олимпии", где состоялся мой дебют. Я была всей душой привязана к "Олимпии", но ведь я не пела в столице целых тринадцать лет, и мне следовало теперь выступить с совершенно новой программой, которая плохо вписалась бы в рамки "Олимпии". - Ты пела за границей перед двадцатью тысячами зрителей и вполне можешь выступить перед тремя с половиной тысячами парижан во Дворце конгрессов! - говорил папа. Он мечтал об этом. Я была готова к предстоящему концерту. Выдержав испытание мистралем, я была убеждена, что отныне мой голос может противостоять любым, даже самым суровым испытаниям. Увы, я и не подозревала, какой жестокий удар готовит мне судьба. В августе Джонни посоветовал мне поехать на две недели в Киберон, чтобы отдохнуть после утомительных гастролей и начать подготовку к концерту, который обещал быть весьма нелегким. Ставка была очень велика. Я немного побаивалась Парижа. Нет, дело было не в голосе - за него я была совершенно спокойна! Страшили меня критики, которые никогда не питали ко мне особой нежности, хотя повсюду в мире... Папа меня все время тормошил. Мы ежедневно разговаривали с ним по телефону: - Ты должна выступить с блеском, не то парижане - ты ведь знаешь, какие они обидчивые, - подумают, что ты их больше не жалуешь! Мама, Матита и я отправились на этот приморский курорт. Приближалось 15 августа - День Успения Богородицы; он всегда был для нас священным, вся семья должна была собраться у меня на вилле. Нам уже давно не удавалось собраться вместе в этот день. В том году он приходился на четверг; во вторник мы предполагали вылететь в Париж, купить там подарки для каждого и на следующий день отправиться самолетом в Марсель... Телефонный звонок. И новость. Как гром среди ясного неба. Невероятная новость, которая исторгает из груди крик ужаса. Папа скончался. Он умер. Сразу. В одну минуту. Мыл свою машину. Хотел, чтобы она блестела, когда он приедет за нами в аэропорт. Он умер мгновенно. Роже, который был вместе с ним в саду, подумал, что отец наклонился, желая поднять какой-то предмет с земли, и поспешил к нему. Папа стоял на коленях. Не шевелясь. Он умер. Не успев ничего сказать, не произнеся ни слова. Мгновенная смерть. Разрыв аневризмы. И меня там не было. Меня никогда не бывает возле любимых мной людей в час их кончины. Я всегда нахожусь вдали от них. Не могу протянуть им руку в минуту, когда они уходят из жизни. Не могу закрыть им глаза. Меня не было возле дедушки в его смертный час. Я не видела, как ушла из жизни бабуля. Не была рядом с тетей Ирен в час ее кончины. Не оказалась рядом и с отцом... А ведь именно ради них я стремилась добиться успеха... В час, когда мы получили ужасное известие, не было ни поезда, ни самолета на Авиньон. Джонни удалось заказать специальный самолет. Мы попали домой глубокой ночью. Отныне главой семьи стала я. Папа не одобрил бы громких стенаний. Самых слабонервных из моих братьев и сестер я заставила принять транквилизаторы. Мама была необычайно тихая. Она занялась внуками. Потом присоединилась к нам, сидевшим у гроба. Перед моим мысленным взором проносилось множество образов... Папа ставит на стол большое блюдо с картошкой и говорит нам: "Это для вас. Я уже поел!" (Мы-то знаем, что это не так.) Это было в пору бедности. Потом наступила пора надежды: "Мими, у тебя самый красивый голос на свете! Ты непременно победишь!" Быть может, если бы в его словах не звучала такая убежденность, у меня не достало бы сил... Потом настало время успехов. Именно тогда он создал самое прекрасное из своих надгробий, его шедевр. Он гордился надгробием, которое соорудил для Альбера Камю в Лурмарене... Отец хотел, чтобы наш фамильный склеп стал воплощением любви, которую он ко всем нам испытывал. Он неустанно трудился над ним и закончил его в 1969 году. Он говорил нам: - Помните, человеку верующему кладбище никогда не кажется грустным. Особенно наше кладбище! Я хочу, чтобы сооруженный мной надгробный памятник радовал взор... Он выполнен в истинно провансальском стиле, из превосходного гранита, самого лучшего камня здешних краев. Он достаточно вместителен - в нем сорок восемь мест, хватит для всех! Когда я достигла совершеннолетия, отец настоял на том, чтобы я подписала заверенную у нотариуса бумагу: в ней я выразила свою волю быть похороненной в фамильном склепе. Все мои братья и сестры, вырастая, подписывали такую же бумагу. Перед нашей часовенкой отец разбил газон и посадил цветы - анютины глазки и розы (того сорта, что носит название "Мирей"). Он установил там статую Лурдской богоматери. И статую святого Антуана, перед которым так преклонялась бабуля. И статую святой Терезы, которую так почитала тетя Ирен. Мы поместили в этот склеп прах отца после заупокойной службы в церкви Нотр-Дам-де-Лурд, где наша семья совершала все торжественные обряды. Эта церковь так мала, что в ней нашлось место только для родных и близких. Наш добрый священник произнес простые слова о загробной жизни, он почтил память своего друга Роже, который до последних дней не оставлял ремесло каменотеса... но, увы, не успел совершить реставрацию статуи Пресвятой девы для церкви. Мы положили в гроб папину шляпу, букет лаванды, собранный мамой, и длинное письмо: его написали мы, дети, в последнюю ночь, которую провели у изголовья усопшего; в нем мы безыскусно излили свою душу. Мама держалась мужественно, а мы все шли, взявшись за руки, как некогда в детстве, когда отправлялись по воскресеньям на прогулку к мосту через Рону или к Домской скале. Отцу не суждено было дожить до 1986 года, когда исполнялось двадцать лет моего служения искусству. Как бы он гордился этим событием, пожалуй, самым памятным в моей жизни. Перед моим возвращением в Париж Патрик Сабатье предложил мне принять участие в передаче "Час истины". Джонни предоставил мне право выбора. Передача эта идет прямо в эфир, и ты чувствуешь себя неуютно под градом вопросов слушателей и зрителей, которые меньше всего стремятся тебе угодить. Я говорила себе, что вряд ли они окажутся более жестоки, чем иные репортеры и критики. - Боюсь только одного: как бы они не заговорили со мной о смерти отца. Знаю, что этого я не выдержу. Я посоветовалась с сестрой и самыми близкими друзьями. - Нет ничего зазорного, если ты не справишься с волнением, когда с тобой заговорят о столь недавней невосполнимой потере. Так тому и быть. Постараюсь держать себя в руках. Правда, мне нелегко бывает справиться с наплывом чувств. Случается, я плачу, прочитав слишком суровый отзыв о себе в газетной хронике. А в таких заметках, увы, недостатка нет. Ничего не могу с собой поделать. Уж такая от природы. Чуть что - и из глаз у меня уже бегут слезы. Парк Бют-Шомон. В артистической уборной, на туалетном столике, передо мной - фотография папы, с которой я теперь не расстаюсь. Думаю, она придает мне силы. Конечно же, немало говорили о "марионетке Старка". Но это уже не ново. В очередной раз мне пришлось объяснять, что я приехала из провинции, не будучи певицей и ничего толком не зная, а потому без Джонни Старка, который стал для меня как бы вторым отцом, мне пришлось бы плохо, и я, без сомнения, наделала бы гораздо больше ошибок! Не обошлось без вопросов о моих многочисленных женихах, коснулись жизни моей семьи и кончины папы. И я не справилась со вновь овладевшим мной горем. Такого рода вопросы, в общем-то, не были для меня неожиданными. Кроме одного. Я бы назвала его каверзным: - Хорошо или плохо поступили средства массовой информации, когда столько времени освещали, в частности, в прямой телевизионной передаче, обстоятельства гибели колумбийской девочки? - Это действительно очень сложная проблема. Конечно, она и меня задела за живое. И все же поступают правильно, когда рассказывают людям обо всем, что может их взволновать, например, о землетрясении в Мексике или о трагедии в Колумбии. Ведь тогда мы начинаем понимать, что на свете происходят в самом деле ужасные события, и когда мы порой жалуемся на жизнь, то не должны забывать, что другие страдают гораздо больше нас, а мы, в сущности, люди счастливые. Вот почему, полагаю, они хорошо поступили, показав нам эту маленькую страдалицу... Патрик Сабатье спросил, считаю ли я, что "можно говорить обо всем". - Запретить касаться каких-либо тем - значит посягнуть на свободу печати. - Разве свобода не требует ограничений? - Думаю, что нет... Моя полная откровенность во время передачи "Час истины" поразила многих. Я была этим очень довольна. Самое удивительное, что многие считают, будто я "запрограммирована" раз и навсегда. Могу согласиться лишь с тем, что я "запрограммирована" на овладение секретами своей профессии. Ведь искусство тоже вид ремесла. А я хороший ремесленник. И ни на что большее не претендую. Как всякий мастеровой, я делаю все возможное, чтобы показать товар лицом. А мой "товар" - это мой голос. Я не считаю себя творцом. Я просто исполнитель... Я назвала свое выступление во Дворце конгрессов словами из песни, которую написал для меня Пьер Деланоэ: "Сделано во Франции". Перед премьерой концерта он опубликовал статью в газете "Фигаро"; вот несколько строк из нее, которые доставили мне большое удовольствие: "Слушая Мирей, автор песни испытывает огромное удовлетворение, так как она великолепно доносит до публики то, что он хотел сказать". Верно. Именно к этому я и стремлюсь. Меня переполняет гордостью и следующая его фраза: "Она - единственная французская певица, чье имя что-то говорит среднему американцу: она достойно представляет нашу страну всюду - от Германии, где ее считают звездой первой величины, до Японии, от Советского Союза до Мексики и стран Латинской Америки". Свою статью он заканчивает вопросом: "Чем объяснить такое? Во Франции, как известно, в эфире звучат главным образом песни на английском языке; мнением публики интересуются редко, но когда это происходит, то - как показал недавний опрос, проведенный еженедельником "Телевидение за неделю", - больше всего голосов собрали Мирей Матье и Мишель Сарду, певцы поистине французские. Чем вы можете объяснить такое?!" Мое выступление открывают песни "Орлеанская дева" и "Сделано во Франции", что задает тон всему концерту. Этому способствуют и афиши, они трехцветные, как наш французский флаг. Моя надежная опора - шестьдесят музыкантов, из них тридцать шесть играют на струнных инструментах... И никакой электроники. В руках у Николя д'Анжели гитара, за дирижерским пультом - Жан Клодрик. Стоит упомянуть о моих туалетах - они от Пьера Кардена. Этого я добилась не без труда. Сначала он передал мне через общую знакомую, что у него нет ни малейшего желания шить платья для сцены: он и так перегружен работой, ему приходится все время готовить новые коллекции одежды, словом, забот хватает, и думать о театральных костюмах ему некогда. Я понимала, что дерзко обращаться к нему со своей просьбой. Но в моих глазах Пьер Карден - гений. Я стремилась выступить перед публикой во всеоружии, а в арсенале певицы платье играет не последнюю роль. Помог мне, как часто бывает, случай. Встретившись с Карденом, я спела ему несколько моих последних песен, которые нигде еще не исполняла. Оказывается, он запомнил меня как "маленькую Пиаф"... - Хорошо, я готов вас одевать, но вам придется покорно соглашаться со всеми моими замыслами. Я в своем деле тиран! Через два дня я уже была у него в ателье. Зная, что мне приходится часто уезжать из Парижа и много репетировать, он собственноручно изготовил манекен, убедил меня, что мне незачем прятать свои ноги, тут же набросал несколько фасонов длинных и коротких платьев... Словом, так же "раскрепостил" мою фигуру, как Жанина Рейс "раскрепостила" мой голос. С тех пор и днем и вечером, во все времена года я ношу одежду, сшитую только у него. В ней я чувствую себя свободно, двигаюсь как хочу. Я всегда говорю, что своим вторым рождением обязана Джонни, а третьим - Пьеру Кардену. И вот наконец премьера. Первая встреча с публикой - "момент истины" для артиста. Кто-то из театральных служащих сказал мне, что пришлось открыть три билетные кассы - такая выстроилась очередь. Перед одним из концертов Жанина Рейс пришла в мою артистическую уборную: "Если бы мне сказали, что в один прекрасный день я буду проводить репетицию с Мирей Матье... я была бы просто поражена!" Выходя на сцену в начале концерта, я пою без музыкального сопровождения... мне самой это нравится. Но это связано с известным риском: от волнения можно нарушить ритм, и оркестру будет непросто вовремя вступить в конце песни. После репетиции Жанина говорит: "Превосходно... вы справитесь с любыми трудностями". А вечером встреча лицом к лицу с привередливыми парижанами! В конце первого отделения какой-то неуемный поклонник песни вскакивает и кричит: "Гип! Гип! Гип! Ура!" Зал подхватывает. Когда во втором отделении я исполняю песню "Акцент мой сохранился", меня подстерегает сюрприз: кто-то из зрителей, следуя новой моде, бросает на пол дымовые шашки. Для меня это полная неожиданность. Перестаю петь и заявляю: "Прошу меня извинить, но я не курю и к дыму не привыкла!" В зале вспыхивает смех. Когда дым рассеялся, я запеваю песню "Браво! Ты победила!". По-моему, она пришлась кстати. На бис я исполняю песню "Нет, не жалею ни о чем..." В полночь мама позвонила мне в артистическую. - Алло, это ты, мама? Слышишь, все идет очень хорошо! Произошла просто невероятная вещь: один из моих почитателей был настолько возбужден, что даже укусил билетера! Нет, я не шучу. Разве такое выдумаешь?! Каждый вечер, пока продолжались мои выступления, я после концерта раздавала автографы, а потом незаметно уходила из зала через служебный вход. По окончании гала-концерта мои новые авторы - Лемель, Барбеливьен, Мари-Поль Белль - ликовали. Были довольны и мои постоянные авторы: Эдди Марней, Пьер Деланоэ, Луи Амад... За ужином в ресторане "Максим" собрались все наши друзья, среди них - Ален Делон, Далида, Жак Шазо, Манюэль, Ле Люрон, Анри Верней... За столом Пьер Карден сказал мне: - Больше всего меня удивляет, что после столь трудного испытания вы выглядите такой свежей, будто можете заново повторить концерт. Я и в самом деле могла бы это сделать. И вот почему: отец ни на миг не покидал меня. И в этом я черпала силы. МОЙ ЗАВЕТНЫЙ САД Мое отношение к миру "образов" - кинематографу и телевидению - самое пылкое. Ведь именно на телевидении 21 ноября 1965 года я родилась (в тот же день, что и Мишель Друкер); не будь телевидения, не было бы и меня. И если бы мое лицо не появлялось постоянно на голубом экране, я перестала бы существовать. Вот почему телевизор - желанный гость в моем доме (я по-прежнему живу в Нейи, но теперь уже в трехэтажном доме, который стоит в небольшом саду, здесь чувствуешь себя почти как в деревне): его можно увидеть везде - в гостиной, в комнате, где я работаю, в спальне и даже на кухне, где мы едим в непринужденной обстановке (за исключением тех дней, когда там стряпает Бубуч, то есть дядя Джо. Я стала называть его так после того, как на экраны вышел фильм "Буч Кэссиди"). Сама я в жизни не сварила даже яйца. Варит яйца, как и все остальное, Матита. Умение готовить она унаследовала от тети Ирен. Она такая же искусная повариха и хорошая хозяйка. Время от времени Бубуч, который водит дружбу с такими мастерами кулинарного дела, как Бокюз, появляется у нас с рецептом нового блюда. И тогда мы превращаемся в подопытных кроликов. К примеру, мы два месяца подряд ели безе, пока он осваивал секрет их изготовления. Сколько цыплят не появилось на свет из-за того, что он пустил в дело уйму яиц! Но зато его пирожные теперь так хороши, что, уходя из нашего дома, друзья уносят их целыми пакетами. Когда же он угощает раками (а готовить их надо два дня!) или пирожными, мы не смотрим телевизионных передач. Зато до ужина и после ужина нас от голубого экрана не оторвешь. Его высочество Телевидение дало мне так много, что и мне, естественно, захотелось привезти для него подарок из Нью-Йорка. Нет, это была не песня и не музыкальная комедия, это были... куклы, которых в Париже прежде никто еще не видал. Да, куклы "собственной персоной", если так можно выразиться, говоря о марионетках. Они стали главной сенсацией моего телешоу 1977 года. Косоглазый простофиля Эрни, живущий в мусорном ящике Оскар, болтун Берт с грушевидной головой и взъерошенный грубиян "Big Bird" ("Большая птица") (только очень высокий человек, подняв руку над головой, может дотронуться до кончика его клюва, который торчит вверх на два метра тридцать пять сантиметров!). По крайней мере я могу быть спокойна: ни за кого из них меня не просватают! Многому учишься, приглядываясь к выступлениям других. Я критически отношусь к собственным программам, записанным на видеомагнитофон, отыскиваю в них ошибки. И никогда не бываю довольна собой. Настанет ли день, когда я буду довольна?! Тем не менее охотно я выступаю по телевидению, особенно когда играю какую-либо роль! Я до сих пор храню воспоминания о некоторых очень веселых передачах. В одной псевдоисторической комедии участвовали спартанцы; ее главная героиня, Фифигения (автор пародии Роже Пьер назвал ее так по аналогии с мифологической Ифигенией), возвращается с Олимпийских игр, где она заняла первое место по прыжкам в высоту с шестом! Запомнились мне и очки секретарши из скетча "Отпечатанное на машинке письмо", нелепое поведение которой выводило из себя Жана Пиа, унаследовавшего эту роль от Саша Гитри. И линейка в руках учительницы, которая обучает группу шалунов песне Пьера Перре "Озорник". Я всякий раз удивляю тех, кто не подозревал во мне задатков комической актрисы! Вспоминаю один случай: устроитель гала-концерта для довольно чопорной аудитории в одной из соседних стран сказал мне: - Если не ошибаюсь, вы, участвуя однажды в веселой программе Патрика Себастьяна, очень развлекали зрителей. Вполне возможно, что и на этот раз вас попросят исполнить на бис песню "Озорник". Я не представляла себе, как можно для такой избранной публики спеть "Озорника", да еще после песни "Не покидай меня"! Я была просто в панике, тем более что исполняла эту дьявольскую песенку всего один раз и слова ее совсем забыла. Но желание публики - закон, и на всякий случай нужно быть готовой... Поэтому я позвонила Надин и попросила ее продиктовать мне слова песни "Озорник". Бедняжка поперхнулась: - Какие слова? - Слова "Озорника". - Зачем они вам? - На всякий случай. Она решила, что я ее разыгрываю. Такое нередко случалось. Как-то Джонни разбудил ее среди ночи (вероятно, забыв о разнице во времени) и сообщил, что нас в Аризоне занесло снегом. Спросонок она воскликнула: - Не трогайтесь с места, я сейчас приеду! Через два часа Надин мне позвонила. Она нашла слова песни и стала их диктовать. Если телефонистка на коммутаторе нас слушала, она, должно быть, немало повеселилась... Меня несколько раз вызывали, но никто не просил исполнить песню "Озорник". Я негромко сказала Жану Клодрику: - "История любви". - А не "Озорника"? - переспросил он, едва разжав губы. Я покачала головой и повторила: - "История любви"! - Ладно! Тебе виднее! |