Предыдущая часть

В моем скромном "личном" музее я бережно храню книжечку с карандашными пометками на полях. О, как бы мне хотелось сыграть всю роль целиком! Фернан Сарду сделал мне самый большой комплимент, какой только можно было сделать: "Ты была наиболее трогательной исполнительницей роли Фанни..." Он сказал это после того, как я вместе с ним (отцом Мишеля Сарду), воплощавшим после Ремю образ Сезара, разыграла сцену, связанную с письмом Мариуса. Мне очень хотелось познакомиться с Марселем Паньолем. Это "мой" автор; хотя я читаю мало, но две или три его книги мне хорошо знакомы. Его так легко понять: когда он описывает дерево, оно отчетливо встает у тебя перед глазами.    Наша встреча состоялась благодаря Тино Росси, который дружит и с Паньолем, и с Джонни:    - Не тревожься, Марсель, - сказал Тино, представляя меня. - Она не болтает, она только поет!    Все мы рассмеялись. Обстановка стала непринужденной, и Росси сказал мне:    - Спой что-нибудь для Марселя!    Я остановила свой выбор на песне, которую будто специально для этого случая написал Гастон: Акцент мой сохранился, В Марселе он родился, Со мною вместе рос: Там, где шумят оливы, Где много синей сливы И виноградных лоз...    Марсель был тронут. А я... погрузилась в молчание. Моя немота не удивила Тино.    - В молодости я был так же застенчив, как ты, - сказал он. - Женщины считали меня сердцеедом, и одна из них как-то пришла ко мне в артистическую уборную, одевшись словно для врачебного осмотра - под плащом на ней ничего не было! Я так оробел, что не мог ей... отказать. А знаешь, почему я сыграл свадьбу 14 июля? Хотел, чтобы она осталась незамеченной: все в это время смотрели парад!    В тесной компании Тино был на редкость приятным сотрапезником. Бубуч не раз угощал нас рыбной похлебкой с чесноком и пряностями собственного приготовления. Тино неизменно беспокоило только одно: его вес. Последние двадцать лет он был не только певцом, но и преуспевающим деловым человеком - выпускал собственные пластинки. И при этом постоянно жаловался:    - Я самый разнесчастный человек: меня вечно терзает ГОЛОД!    Мы обменялись с ним песнями. Он по этому поводу шутил:    - Мы с тобой "взаимозаменяемы"!    Я позаимствовала у него песню "Милый рождественский дед", а он иногда исполнял "Париж во гневе" и "Последний вальс".    Его смерть сильно опечалила меня, Джонни горевал еще больше. На правах друга семьи он устроил достойные похороны, во всем помогая его вдове Лилии и сыну Лорану, которого я ласково называла "кукленок". Нам предстояла тяжелая поездка. После мессы в церкви Мадлен и скорбного прощания с парижанами мы в специальном самолете повезли гроб Росси на Корсику... Погода там стояла ненастная; несмотря на это, пока погребальный кортеж двигался от селения к селению, люди стояли на пороге домов и крестились. Мостовые некоторых улиц были устланы цветами, их приносила молодежь. Когда мы прибыли наконец в Аяччо, жизнь в городе замерла...    Перед моим мысленным взором проносились незабываемые картины: мы жили с Тино по соседству, и я часто бывала у него. Я грелась у его семейного очага, ведь своего у меня не было. Казалось, что могло быть общего между домом каменотеса Матье и домом миллиардера Росси? Но общее было. Тино тоже родился в многодетной семье со скромным достатком, мы говорили на одном языке, с одинаковым акцентом. Я вспоминала его веселость, его удивительный дар имитатора; он с таким юмором подражал подражателю, который сам кому-то подражал! Я навсегда сохранила в памяти его советы - пожалуй, не менее ценные, чем советы Шевалье, - которые он мне давал с присущим ему тактом:    - Я люблю публику, как женщину. А ты должна любить ее, как своего единственного избранника.    Мы нередко участвовали вместе в телевизионных передачах; не скрою, мне очень нравилось, когда мы пели дуэтом. В нашем репертуаре были песни "Тревога", "Когда смотрю в твои глаза, Мария" и, конечно, "Милый рождественский дед". Но больше всего я любила петь для Тино в его доме свои новые песни. Когда он улыбался, я знала, что песня получилась. А он мне говорил почти те же слова, что и Морис Шевалье:    - Воспевай солнце и любовь - это самый лучший подарок, который ты можешь сделать людям. И пусть тебя не смущают угрюмые зрители, им-то больше всего и нужны такие песни!    В память о Морисе я храню соломенную шляпу.    Одну из его соломенных шляп. Он любил дарить их тем, кто пользовался его расположением.    Есть у меня и его книга "Восемьдесят лет", она живо напоминает мне о том, как мы вместе занимались зимним спортом. Морис отдыхал тогда на высокогорном курорте Гстаад, а я приехала туда для участия в гала-концерте.    - О, Джонни! Я совсем не знакома с зимними видами спорта! Нельзя ли задержаться здесь хотя бы дня на два? Я поучилась бы ходить на лыжах.    - И сломала б себе ногу, после чего пришлось бы отказаться от гастролей в Монреале, Нью-Йорке и Москве!    Я нахожу Мориса на снежной поляне.    - Нет, нет, нет, - говорит он. - Даже не мечтай о лыжах!    - До чего же красив снег!    - Да, Мими, он действительно красив. Окинь взглядом заснеженные горы! Мне было сорок семь лет, когда я впервые попал на горнолыжный курорт. А тебе лишь двадцать. Видишь, насколько ты меня обогнала!    Хотя я должна была пробыть здесь всего двое суток, мне купили полное "лыжное обмундирование". Увы, на лыжи я встала только для фотографов. Подбирая мне обувь, продавщица сказала:    - Какая маленькая ножка! Вам надо поискать лыжные ботинки в детской секции. - Потом она прибавила: - Просто невероятно! Голос-то у вас такой сильный!    Морис со смехом заметил:    - Ты не перестаешь поражать окружающих!    После того как нас закончили фотографировать, мы немного погуляли на солнышке. Морис сказал, что рад передать мне свой опыт "старого бродячего певца". И добавил:    - А ты мне обновляешь душу... Кстати, я недавно вернулся из Южной Африки. Там о тебе уже наслышаны!    - Но я там никогда не была...    - Зато были твои пластинки. Тебя знают и черные, и белые! Просто потрясающе! Теперь все происходит так быстро...    - О, погодите... Здесь так красиво! Хочу получить вашу фотографию и пошлю ее маме!    - А я впишу несколько строк в свой дневник...    Этот дневник - его книгу "Восемьдесят лет" - я получила восемь месяцев спустя. Дойдя до двести шестьдесят четвертой страницы, я почувствовала, что краснею:    "В Гстааде я присутствовал на гала-концерте в отеле "Палас"; самым интересным было выступление Мирей Матье. Разноплеменная публика: элегантно одетые мужчины и красивые женщины в модных туалетах. Публика избранная, изысканная, титулованная - принцы, принцессы и прочая знать. В полночь в зале меркнут огни, вспыхивает прожектор, и на эстраду выходит девочка, крохотная и прелестная, как ангелочек. И почти сразу эта трогательная девочка-звезда покоряет сердца избалованных зрителей, сидящих в зале. Не все песни, которые она так храбро поет, одинаково ей удаются, но заметно, что с каждым выступлением мастерство ее растет. Не знаю, каких высот она достигнет, но я в нее верю.    Сколько свежести в этом юном существе! Сколько прелести, молодости, чистоты! Слушаешь ее - и будто пьешь воду из родника.    Под конец она исполнила песню "Мое яблоко", и восхищенная публика потребовала, чтобы я вышел на сцену.    С помощью дюжего метрдотеля я взобрался на эстраду, взял Мирей под руку и обнял ее.    - Что мне сказать вам? - обратился я к залу.    Прежде всего я поблагодарил собравшихся за теплый прием. Я говорил тихо, медленно, доверительно... Мне хотелось, чтобы зрители поняли: возможно, на небосводе французской песни возникает новая звезда, и она способна затмить тех певиц, которые ныне представляют нашу страну за ее рубежами. Перед нами хоть небольшой, но чистой воды бриллиант. Точно роза, распустилась она в гуще трудового люда Франции, воплотив в себе извечные его черты: приветливость, добросовестность, мужество, прямодушие, силу. Для меня она - символ нашего трехцветного флага. Мирей Матье - самый трогательный птенец в нашей артистической семье, и я благодарен судьбе за то, что она позволила мне узнать эту певицу...    Мы провели вместе несколько безмятежных дней в Гстааде: долгие прогулки, потом отдых, чтение, записи в дневнике, а вечером мы часок-другой смотрели, как наши соседи по гостинице танцуют под громкие звуки двух молодежных оркестров. Вчера вечером одна уже немолодая, но еще привлекательная и миловидная дама подошла к моему столику и на виду у всех пригласила меня на танец, как приглашают юную девушку. В зале в это время мало кто танцевал, оркестр заиграл "Луизу", я был смущен и немного растерялся. Но затем встал, обнял за талию свою лукавую партнершу и прошелся с ней в ритме классического фокстрота двадцатых годов. Нас проводили аплодисментами.    А накануне я танцевал с Мирей Матье, которая еще ни разу в жизни не танцевала в ресторане. Мы изобразили с ней какой-то немыслимый танец, насмешливо подражая молодым парочкам, извивающимся вокруг нас в современных ритмах. Словом, мы позабавились вволю.    После того как в газете "Франс-суар" появилась вполне доброжелательная статья, где говорилось о дружеском романе, который начался между Мирей и мной, я получил по этому поводу анонимное письмо. Некая дама возмущалась все растущим шумом вокруг нашего "союза" с Мирей. "Мне противно видеть, - пишет она, - как носится публика с этой дебютанткой и то, в какое смешное положение вы себя ставите. Вы, точно старый паяц, стремитесь любой ценой снискать себе скандальную известность. Умора, да и только!" - восклицает она в конце своего послания, брызгая ядовитой слюной..."    Заметив, что я сижу над открытой книгой и вид у меня очень грустный, тетя Ирен спросила, что произошло. Я показала ей страницу, на которой Морис говорит о самоубийстве Мартины Кароль. Он вспоминает эту милую женщину - веселую, щедрую, остроумную, которая умела ладить со всеми: бывшими возлюбленными, журналистами, соперницами!    Как никто другой, она искусно лавировала в артистической среде, легко выходила замуж и столь же легко расходилась... "Истинное дитя Парижа", - пишет Шевалье. Но вот ярко вспыхнула звезда Брижитт Бардо. И Морис продолжает: "За несколько месяцев эта более молодая, более красивая, пленявшая новизной актриса затмила Мартину, которая была до глубины души потрясена случившимся". В одном из своих интервью Кароль пожаловалась на то, что Шевалье, которого она всегда считала настоящим другом, причинил ей нестерпимую боль, непомерно восторгаясь талантом Бардо. Года через два или три он столкнулся с Мартиной в лифте какой-то гостиницы в Риме и, встретив ее ледяной взгляд, спросил, действительно ли она возмущена его поведением. Она сухо ответила: "Еще как!" По-прежнему испытывая к ней дружеские чувства и не желая ссоры, он попытался объяснить Мартине, что в артистическом мире смена поколений - дело обычное. Одна волна всегда сменяет другую, он и сам не раз испытывал это на себе. Некоторые журналисты уже заживо хоронили его, утверждая, будто он "выдохся, перегорел, вышел в тираж"! Она холодно выслушала его доводы, и взгляд ее не смягчился. Больше они не встречались. В заключение Морис пишет: "Драма нашей профессии в том и состоит, что чужой успех может выбить из колеи артиста, который в пору собственного успеха казался таким уравновешенным".    - Не понимаю, почему это тебя так опечалило, - сказала тетя Ирен. - Между тобой и Мартиной Кароль нет ничего общего, ты даже не блондинка! И ты вовсе не "дитя Парижа"! И лавировать ты не умеешь! И замужем несколько раз не была! К тому же она и не певица вовсе! Свой голос ты сохранишь надолго, если будет на то воля Господня. Погляди на Мориса: ему же восемьдесят лет, а как он чудесно поет!    - Ты права, тетушка.    Я немного лукавила. На самом деле меня сильно опечалило анонимное письмо.    Среди всех выдающихся людей, которые по воле провидения встретились на моем пути, нежнее других относился ко мне Морис. Он стал для меня Учителем. Когда я однажды заговорила с ним о том, что хотела бы сменить квартиру, он мне ответил:    - Ты должна поступить как я, Мими. Когда я купил свою прекрасную виллу, то сказал самому себе: "Морис, спору нет, ты теперь уже не беден, но в нашем ремесле нечего нельзя знать наперед... А потому приобрети для себя еще какое-нибудь скромное жилье. Достаточно просторную комнату, где можно было бы поставить фортепиано. Если в один прекрасный день ты разоришься, у тебя будет кров над головой и фортепиано, чтобы можно было работать над песней..."    Я последовала его совету. В свое время, переехав из дома на бульваре Виктора Гюго, дома, где уже не было темных углов и закоулков, я сохранила за собой две скромные комнаты, превратив их в студию. Небольшую студию. В ней стоит фортепиано. Тут мое тайное убежище. С этим считаются даже мои сестры и Джонни.    Иногда я прихожу туда. Укрываюсь там на час или на два. Близкие люди могут позвонить мне по телефону, номер известен только им. Это - моя келья, мое заветное прибежище. Быть может, самое нужное. В него нет доступа никому. Да, тут мое пристанище. Ведь те, кто родился под знаком Рака, напоминают маленьких крабов. Им тоже необходимо надежное убежище под скалой, куда они могут забиться и спастись от тех, кто хотел бы их проглотить.    Мы необычайно весело отпраздновали восьмидесятилетие Шевалье в помещении мюзик-холла "Лидо". В знак почтения к юбиляру все мужчины были в смокингах и... соломенных шляпах. Справа от Мориса сидела его давняя приятельница из Голливуда - Клодетт Кольбер, слева - со стороны сердца - сидела я.    - Ах, будь мне тридцать лет, - шепнул он мне, - я бы за тобой приударил!    А вслух он сказал: "Стараюсь изо всех сил выглядеть благообразным стариком!" И ему это удавалось. На "Вечере кинематографа" я вручила ему приз "Победителю"; Морису устроили овацию, не уступающую той, которой его встретили американцы в "Эмпайр Рум" в Нью-Йорке. В телевизионной передаче "Большая фарандола" я выступала в костюме мальчугана и исполняла песню Шевалье "Твист соломенной шляпы"... Он смеялся, смеялся...    - Ах, малышка, малышка... Хотелось бы мне пожить еще долго и увидеть, каких высот ты достигнешь!    Я была на Гавайских островах, где снималась в очередной программе для американского телевидения; там я и узнала о его смерти. А я-то думала, что он вечен. Представляла его себе столетним старцем. Мне так и не удалось присутствовать на его похоронах. Находясь на другом конце света, я могла только помолиться в маленькой церкви за спасение его души.    Двенадцатого сентября ему исполнилось бы восемьдесят четыре года. Меня пригласили приехать в городок Рис-Оранжис, где его по праву считали благодетелем. Впервые день рождения Шевалье отмечали без него.    - Мужайтесь, мужайтесь, друзья мои! Ведь вы хорошо помните его нрав: оттуда, где он находится, ему будет приятно увидеть, что вы улыбаетесь! - сказал директор дома для престарелых артистов.    Я сидела по левую руку от оратора, справа от него сидела наследница Мориса Одетта Мелье, былая участница его выступлений; они случайно встретились незадолго до того, как его приковала к постели болезнь. Она прожила очень трудную жизнь, ребенок у нее был инвалидом. Исполняя волю покойного, она передала в музей Шевалье в Рис-Оранжис полученные Шевалье в разных местах награды - статуэтки "Оскар", афиши, ключи от виллы, врученные ему в Сан-Франциско, а также установленную им в своем саду - в память о его матери Люке - стелу, которой он дорожил больше всего на свете. (К этой стеле он непременно подводил гостей, которые удостоились чести быть принятыми у него в доме, к ней он однажды подвел и меня.) Секретарь и близкий друг Мориса Феликс Пакэ, его бывшая жена Нита Райа, Пьер Сака, автор песни "Признаться должен откровенно - всю жизнь я слабость к женщинам питал..." - все были глубоко взволнованы.    Сухонькая старушка вытирала слезы. Она познакомилась с "Парнем из Менильмонтана" после мировой войны, нет, не второй, а первой! Это была короткая встреча между уже известным тогда артистом и фигуранткой. Но он никогда ничего не забывал. И после того как она превратилась в "стрекозу без крыльев", он привез ее в этот дом для престарелых, который помещается в старинном замке, где в свое время побывал Людовик XV... Многие из тех, кто доживают здесь свой век, были некогда королями и королевами оперетты; здесь можно встретить и тех, кто в свое время был в мире эстрады Наполеоном, Верцингеториксом, госпожой Помпадур или Жанной д'Арк. Ныне их слава превратилась в прах. Им осталось только одно: улыбка Мориса, изваянного в бронзе. А у меня осталась песня, которую я посвятила его памяти несколько лет спустя: Могу любить я принца, Затем - другого принца, Но никогда - другого Шевалье.    (Во Франции шевалье - низший дворянский титул. - Прим. перев.)    Одна из пластинок в моей дискотеке особенно дорога моему сердцу: вместе с отцом, у которого был красивый баритон, я записала песню "Полночь, христиане", а с моим братом Режи, когда ему было всего семь лет, другую песню - "Милый рождественский дед".    Какое это удовольствие - петь вместе с детьми! Радость наполняет сердце. На память приходит летний лагерь, куда мы ездили на каникулы... Однажды во время моих гастролей я исполняла с хором из пятидесяти удивительно трогательных мальчуганов песню "Отчего в мире нет любви?". Несколько песен я записала и с хором "Маленькие певчие", которым я так завидовала в детстве:    - Мне тоже хочется быть маленьким певчим!    - Пойми, что это невозможно! Ты ведь девочка! - говорила мама.    А недавно я записала с детским хором из Аньера песню "Летающий ребенок".    Иногда, когда кончается веселье и умолкает смех, мне становится грустно. Тогда я слушаю блюзы...    - Что за характер! - говорит мне Матита. - Настроение у тебя то поднимается, то падает - совсем как на "американских горках"!    Да, я такая. Но совсем не обязательно слушать блюзы только в часы печали. Достаточно бывает желания сосредоточиться.    Самые красивые блюзы я слышала в Гарлеме.    Играет джаз. Негритянские музыканты неподражаемы. Барклей и Азнавур всех их хорошо знают. По примеру моих спутников делаю условный знак, и меня тут же пропускают... Это - одно из самых чудесных воспоминаний об Америке, а их у меня столько накопилось за двадцать лет...    Бесспорно, к их числу принадлежит и первое выступление в Карнеги-холле. Теперь в этом знаменитом зале часто происходят сольные концерты артистов эстрады. Но когда я там пела в первый раз, меня просто подавляли имена великих музыкантов, которые здесь прежде выступали. Я дрожала как в лихорадке. Микрофон в моих руках вибрировал, точно погремушка. Сердце сжималось, единственный раз в жизни я ощутила желание уйти со сцены. Во второй раз меня уже не трясло. А в третий - в 1982 году - ничто не омрачало мою радость.    Но наиболее волнующее воспоминание об Америке возникает у меня всякий раз, когда я смотрю на один из "экспонатов" моего скромного музея - маленький, самый обыкновенный с виду флакон. В нем хранится какая-то пыль. Это у всех вызывает любопытство.    - Что в нем такое?    - Лунная пыль...    Альфред Уорден, командир "Аполлона-XV", возвратившись 8 августа 1971 года после полета на Луну - он пробыл в космическом пространстве двенадцать дней, - едва ступив на Землю, заявил встречавшей его толпе журналистов:    - Время прошло незаметно... тем более что я захватил с собой кассету с песнями Мирей Матье!    Тридцатого августа меня пригласили в Хьюстон, в космический центр НАСА.    На фасаде одного из ангаров я увидела огромную светящуюся надпись: "Welcome! Thank you Mireille Mathieu". ("Добро пожаловать! Спасибо, Мирей Матье!")    Майор Уорден встретил меня у трапа самолета. Мы сели в длинный черный лимузин и направились в главный зал центра исследований. Руководитель полетов мистер Гриффин показал мне необычные установки. Я увидела здесь копию летательного аппарата, который позволил астронавтам прилуниться и провести нужные исследования. Мне даже помогли облачиться в комбинезон астронавта. Уорден сказал, что оставил кассету с моими песнями на спутнике, который вращается теперь вокруг Луны:    - Быть может, в один прекрасный день ваши песни услышат инопланетяне!    А потом он подарил мне на память этот маленький флакон. На вид в нем нет ничего особенного. Но он наделен необычайной властью: уносит меня в мир мечты. В волшебных сказках часто говорится о небольших ларцах... стоит их открыть - и в действие вступают колдовские силы. Когда я беру в руки этот маленький флакон, передо мной возникает ковер-самолет и уносит меня на Луну...    При этом я, однако, не забываю о реальности, просто в такие минуты чувствую себя причастной к величайшей победе человечества, достигнутой в наши дни.    Есть у меня еще одно, без сомнения, самое удивительное воспоминание: я сидела верхом на... тигре! Морт Винер, поверенный в делах Дина Мартина, видел меня в одном из шоу Карпантье, и после этого Дин, с которым я познакомилась еще во время моего первого пребывания в Лос-Анджелесе, пригласил меня в 1977 году принять участие в необычной программе.    Я встала в четыре утра, чтобы успеть вымыть голову шампунем: съемки происходили на ранчо, куда предстояло добираться целый час. Час надо будет гримироваться, а еще больше времени уйдет на то, чтобы затвердить с помощью репетитора скетч и подготовиться к "магическому" номеру, поставили который два самых известных в Лас-Вегасе иллюзиониста - Зигфрид и Рой.    Как и "весь Париж", я присутствовала на их первом представлении в мюзик-холле "Лидо". Зрители были в восторге: прямо на наших глазах непонятным образом исчезала пантера. Зигфрид, как и подобает человеку с таким именем, блондин, а Рой - брюнет; оба - писаные красавцы. Редкостный талант быстро привел их в Лас-Вегас, а теперь они самые высокооплачиваемые иллюзионисты в мире. В Париже мы обоих, увы, больше никогда не увидим, потому что в шоу этих артистов участвует теперь множество великолепных зверей: на глазах изумленной публики появляются и пропадают даже... слоны! Нечего и говорить, что необходимый для этого реквизит нетранспортабелен!    Общие друзья познакомили нас в Лас-Вегасе, артисты пригласили меня в свою усадьбу, где они живут со своими четвероногими помощниками, которые разгуливают на свободе. Тигры купаются в бассейне вместе с хозяевами... Артисты, по их словам, добились от хищников полного послушания потому, что постоянно находятся вместе с ними и сумели тем самым разрушить "барьер недоверия". Осуществленное ими начинание - единственное в своем роде, и оно кажется чудом. Не могу не упомянуть об одной любопытной подробности: Зигфрид - немец, он привык к прохладному климату своей родины и превратил поэтому одну из комнат их общего дома в сущий холодильник; он заходит туда в толстом свитере, разводит в камине огонь, усаживается у окна и любуется, правда, не милыми его сердцу Альпами, а залитыми палящим солнцем Скалистыми горами!    Благодаря Зигфриду и Рою мне удалось, точно колдунье, парить в воздухе, оседлав метлу... а также усесться на спину великолепного королевского тигра с очень кротким нравом. Тигр был отнюдь не тряпичный. Лучшее тому доказательство - он урчал.    Возвращаясь в Париж, я увозила с собой чарующие образы, навеянные фильмом "Волшебник из Оз".    Во время работы над программой "Мими любит Америку", которая состояла из шести получасовых эпизодов, я встречалась со многими известными американскими артистами, в частности, с Джеффри Холдером. Бруно Кокатрикс хорошо знал Холдера, потому что в свое время ангажировал его вместе с женой Кармен. В эстрадной программе Жозефины Бейкер они выступали с каким-то причудливым танцем. Вернувшись в Америку, Джеффри - танцовщик, хореограф, режиссер, театральный художник и декоратор - поставил музыкальную комедию "Волшебник" по мотивам фильма "Волшебник из Оз" (всем памятен этот фильм, в котором некогда снималась Джуди Гарланд, позднее он был переснят с участием Дайаны Росс и Майкла Джексона). В спектакле Джеффри было немало режиссерских находок. Негритянские актеры его труппы мастерски исполняли роли Льва, Страшилы, Волшебника... Пьеса шла в театре на Бродвее три года подряд, и зал был всегда полон. Спектаклю присудили семь премий "Тони" (аналогичных премиям "Оскар" в кинематографе). Я была сильно им увлечена. Прежде всего потому, что люблю волшебные сказки. К тому же зрелище было великолепное. Я задумала поставить такой же спектакль в Париже. Для этого нужно было в первую очередь найти подходящих негритянских актеров.    Художественный руководитель театра "Мариньи" Робер Манюэль ободрил меня, заверив, что у него есть все условия для воплощения этого замысла. Все мои сомнения отпали. Я сама была готова играть в этой комедии. Были подобраны восхитительные песни. Джеффри несколько раз приезжал в Париж. Но потом дело застопорилось. Первый вариант либретто не всем понравился, подготовка другого затянулась... Работа предстояла огромная, все мы были очень заняты, трудно было согласовывать даты встреч... Волшебная сказка так и не увидела свет рампы.    В нашей профессии самое большое огорчение, быть может, приносит то, что очень многие замыслы, даже те, над которыми уже начата работа, так и не воплощаются в жизнь. Хотя контуры их были уже ясно видны. Но вдруг в шестерни попадает песок...    Некоторое время спустя Тьерри Ле Люрон и я начали мечтать о том, что хорошо было бы выступить вместе в спектакле такого рода. Надо сказать, в какой-то степени мы уже были партнерами: он поставил спектакль-пародию, где фигурировала Мирей Матье! Меня часто спрашивали, не смущает и не шокирует ли меня то, что меня имитируют и "передразнивают" на сцене? По-моему, гораздо хуже, если тебя никто не имитирует! А к подшучиванию, высмеиванию, передразниванию и прочим булавочным уколам я за двадцать лет уже привыкла... Пожалуй, самым щедрым на выдумку оказался Мишу. Уж он-то не поскупился: на подмостки у него выбегают сразу десяток актрис, одетых и причесанных, как я.    Меня восхищал редкостный голос Тьерри, я считала, что он мог бы стать настоящим королем оперетты.    - Но я слишком маленького роста! - возражал он. - Ни с одной партнершей, кроме тебя, я не могу появляться на сцене: все другие - на голову выше меня!    Это правда - мы могли бы превосходно петь дуэтом и прекрасно выглядели бы рядом. Оставалось только составить нужную программу и выкроить время, а его-то у нас обоих не хватало: выступления, гала-концерты, съемки...    - Кажется, я что-то придумал... - сказал мне однажды вечером Тьерри после представления в театре "Мариньи".    Что именно он придумал, Ле Люрон так и не успел мне сказать... Тьерри Ле Люрон умер 13 ноября 1985 года. В наших сердцах его никто не заменит.    В рамке под стеклом я храню, пожалуй, самый драгоценный для меня автограф. Дело происходило в Лондоне. Сидя вечером в ресторане, я обедала вместе с друзьями, неожиданно я поймала изумленный взгляд сидевшего напротив меня приятеля и почувствовала, как чья-то рука опустилась на мое плечо. Я обернулась и оцепенела: рядом со мной стоял Чарли Чаплин.    Должно быть, он видел телевизионную программу "Ночи в Палладиуме", в которой я регулярно выступала... Так или иначе, он взял с нашего столика меню, достал свою авторучку, мигом нарисовал бессмертный силуэт Шарло и написал под ним: "I love you, Mireille" ("Я люблю вас, Мирей").    Я онемела: ничье признание не могло доставить мне большее удовольствие. Его глаза весело блестели. Я нашла, что он очень красив, седина была ему к лицу. Потом он молча удалился, ушел так, как уходил в своих фильмах, которые нас так смешили, когда мы учились в школе, где преподавала госпожа Жюльен.    Если меня спросят, какой из "экспонатов" моего музея мне дороже всего, я задумаюсь над ответом. С каждым из них связано какое-нибудь воспоминание. К примеру, возле автографа Чаплина висит маска Мольера. Точнее, это черная полумаска, расписанная золотой краской. Все ученики Робера Манюэля вышли на сцену в таких масках, когда мы отмечали пятидесятилетие его театральной деятельности.    Надетые для того, чтобы преподнести сюрприз юбиляру, они скрывали лица тех, кому он дарил свои советы и дружбу. Поздравить его пришли Мишлин Будэ, Николь Кальфан, Мишель Кретон, Энрико Масиас, Жаклин Майан и Лина Рено (две эти артистки с подъемом сыграли сцену Арсинои и Селимены), Серж Лама-Наполеон, Сабин Азема, Мишель Дюшосуа, Клод Жиро, Меркес и Мерваль, Жан Пиа (он играл опоздавшего на урок ученика) и Жан-Люк Моро (он выступал в роли преподавателя)... Шарль Левель написал для Франсуа Валери пародию на его песню "Эмманюэль", назвав ее "Э, Манюэль", а для меня сочинил песню "Мольер", которую я сохраняю в своем репертуаре. Жил сын обойщика, он звался Жан-Батистом И в ранней юности задумал стать артистом. Он ремесло отца отверг, мечту лелея: Играть в комедиях, хотя бы роль лакея.    Манюэль был очень растроган и счастлив...    У меня надолго сохранилось незабываемое воспоминание о том, как праздновали один из дней моего рождения. Я записывала тогда в Мюнхене песни на пластинку, и Джонни снял большой зал в знаменитом ресторане Кефнера, где постоянно бывают заняты все помещения снизу доверху.    Один журналист как-то заметил: "Мирей и вся ее компания родились под знаком Рака". Это и в самом деле так: дни рождения Матиты, Надин, Ива Мурузи, Лины Рено, Пьера Кардена и мой следуют друг за другом с интервалом в несколько дней.    Отведенный нам зал был украшен флажками. В тарелке у каждого лежало вырезанное из дерева и перевитое трехцветной лентой сердечко, на котором было начертано его имя... "Мое" сердечко заняло теперь место в домашнем музее.    Наши немецкие гости - директор фирмы, выпускающей пластинки, владелец издательства, адвокат и, конечно, Христиан Брунн с супругой, а также друзья из Парижа (среди них был Мишель Одиар) - не могли прийти в себя: вместо обычных мюнхенских кушаний на стол подали добрую дюжину изысканных блюд, приготовленных по рецептам и под пристальным наблюдением Джонни, а традиционное немецкое пиво уступило место игристому розовому шампанскому. (Когда меня однажды обворовали - да, со мной и такое случалось! - я жалела не столько об украденных драгоценностях, сколько об утраченном ящике с игристым розовым шампанским!)    Этот чудесный напиток взбодрил нас. За десертом я поднялась и запела "Марсельезу". Мне гораздо больше по душе петь, чем выслушивать пожелания счастливого дня рождения. Наши немецкие друзья сперва растерялись, потом подхватили песню, а затем вместе с нами пели ее уже во весь голос. В ресторане громко зазвучали слова и мелодия Руже де Лиля. Представляю себе, как отнеслись к этому посетители, сидевшие в соседних залах!    Не стану скрывать: я привержена цветам нашего национального флага.    И все же, если бы мне предложили захватить с собой на необитаемый остров всего лишь один предмет (как-то меня спрашивал об этом один журналист), я бы не взяла бюст Марианны, для которого позировала (до меня для него позировали Брижитт Бардо и Катрин Денёв) и который стоит теперь в нескольких мэриях... Позировала я скульптору Аслану, и о тех днях у меня осталось незабываемое воспоминание: сперва художник набрасывает на листе бумаги черты твоего лица, а затем запечатлевает его в глине... кажется, ты снова рождаешься на свет.    Но единственный предмет, с которым я никогда не расстаюсь, это - четки; их подарил мне папа Иоанн Павел II после ранней утренней мессы; на ней присутствовало несколько артистов, среди них Урсула Эндрюс.    Я не спала всю ночь и встала в четыре часа утра, чтобы не опоздать на заветное богослужение, начинавшееся в шесть часов. На голову я накинула черную кружевную мантилью, доставшуюся мне от бабушки.    После службы Его святейшество дал нам частную аудиенцию.    - Вы воспеваете любовь и мир, - сказал он мне. - Да благословит вас господь.    Вечером следующего дня - это было 14 ноября 1983 года - меня пригласили как почетную гостью на фестиваль церковной песни, который состоялся в Ватикане. В присутствии Иоанна Павла II я исполнила песни "Тысяча голубок", "Санта Мария морей" и "Ребенок придет..."    Придет ли он? При взгляде на коллекцию игрушек, которые занимают свое место не только в моем музее, но и в моей повседневной жизни, в это можно поверить...    Из своих поездок я обычно привожу различные сувениры, которые пополняют мой музей. А как я провожу время, когда бываю дома? Мне хорошо и уютно в моей "раковине", в моей "скорлупе"; чем реже я выхожу из дома, тем меньше мне хочется выходить, я живу словно в коконе и превращаюсь в бабочку, только когда пою. Как же я провожу время у себя дома? Хорошенько поработав, играю в игры, требующие терпения. У меня есть наборы крохотных шариков, их можно носить с собой в сумочке, а в самолете доставать, чтобы забыть, где находишься. Люблю я и головоломки, хотя некоторые из них - сущая китайская грамота... А из кубиков я возвожу причудливые сооружения...    С друзьями мы играем в "скрэббл" (игра на составление слов из имеющегося набора букв. - Прим. перев.), и я уже набила себе руку; а когда остаюсь одна, то разгадываю кроссворды, они расширяют мой словарный запас...    А еще я играю на скачках, пытаюсь определить, какие три лошади придут первыми. Ставки я поручаю делать Надин. Обожаю выигрывать. Но весь выигрыш передаю в "Подснежник" - приют для детей-инвалидов, его основал Лино Вентура. Он принадлежал к числу моих близких друзей. Сколько раз мы с ним отправлялись на приморский курорт Киберон! Сколько раз вместе посещали детские дома! Я всегда буду помогать по мере своих сил его жене Одетте в ее благородном деле. Своего ребенка у меня нет, но множество других детей нуждаются в моей заботе.    Когда я уезжала из Нью-Йорка, бережно неся под мышкой длинный пакет, служащий таможни спросил меня:    - Что у вас там такое?    - Осторожно! Не разбейте! Это статуя Свободы!    Эту статуэтку из неглазурованного фарфора - с факелом в руках, "который освещает мир", - мне подарили на память о "празднике века", вручив ее во время обеда на плавучем ресторане, который стоял на якоре перед статуей Свободы; моими соседями по столу были Эстер Уильям и князь Альберт из Монако. Я в целости и сохранности привезла статуэтку домой, и она заняла свое место в моем скромном музее.    Патриотические чувства переполняли мое сердце, когда вместе с Энди Уильямсом я репетировала песню, которую нам предстояло исполнить дуэтом в честь столетия статуи Свободы. В этот день мы оба словно помолодели на двадцать лет. Всякий раз, когда я вновь встречаюсь с Энди, то непременно вспоминаю о его предновогодней передаче, в которой я участвовала в декабре 1966 года, когда впервые приехала в Америку (он по-прежнему выступает с этой традиционной программой, которую смотрит вся страна). Итак, 18 июня 1986 года мы вошли в окруженный тенистыми деревьями дом, расположенный в одном из зеленых кварталов Лос-Анджелеса: здесь на втором этаже Энди оборудовал свою рабочую студию.    Дирижер его оркестра вместе с моим дирижером Жаном Клодриком тут же принялись за работу. А мы с Энди тем временем напевали - я по-французски, он по-английски - идентичные слова песни: Америка и Франция ее Сто лет назад установили...    Словно бы в нашу честь, Энди репетировал с бокалом бургундского вина в руке. Он пел в своей обычной, немного сентиментальной манере, пел своим теплым голосом, от которого млели два или три поколения американок. Через два часа наша совместная работа успешно завершилась.    - Все хорошо, Мими... встретимся через две недели!    На следующий день я уезжала в Мексику, где проходило первенство мира по футболу.    А две недели спустя после окончания прямой телевизионной передачи Мигель Алеман, директор основанной им мексиканской телевизионной компании "Телевиза", предоставил в наше распоряжение свой личный реактивный самолет для того, чтобы мы вовремя вернулись в Америку. Регулярных авиарейсов в столь поздний час уже не было.    В шесть утра мы прибыли в аэропорт Кеннеди, а затем - в Нью-Йорк, где уже царило необычайное возбуждение: на торжество собрались четыре миллиона человек.    В четыре часа дня мы были уже на месте: об этом позаботились те, кто с истинно американским размахом подготовили торжественное празднество. Я ожидала чего-то грандиозного, но действительность превзошла все, что можно было вообразить...    Мы вышли из машины на набережной. Нас в числе трехсот участников празднества, снабженных особыми жетонами, перевезли на остров Губернатора. А всего в музыкальном представлении - огромной панораме, воссоздающей историю иммигрантов, - участвуют две тысячи человек: детей, танцоров и певцов, хористов, костюмеров, гримеров, рабочих сцены. Собрались тут и участники парада. Поначалу мы - Клодрик, Джонни, Матита, четверо друзей, входивших в "свиту мисс Мэтью", и я - немного растерялись. И зря. Всех прибывших на остров ожидали уже автобусы. Водитель одного из микроавтобусов стал поименно выкликать членов моей группы.    Нам пришлось миновать несколько полицейских кордонов, пока мы не добрались до "загона звезд", расположенного вблизи эстрады для выступлений.    У самой воды тянутся ряды нарядных шатров. В них разместились буфеты и стойки с прохладительными напитками (так называемые "зеленые комнаты"), а также гримерные, парикмахерские и помещения для отдыха... Чуть поодаль стоят фургоны, они служат артистическими уборными для звезд: среди них такие блистательные актеры, как Лиз Тейлор, Фрэнк Синатра, Грегори Пек, Ширли Маклейн, Нил Даймонд... Представление займет много времени, поэтому в некоторых фургонах расположились по две артистки: я, например, выступаю в начале спектакля, а Дебби Аллен, устроившаяся в одном фургоне со мной, выйдет на сцену гораздо позже, чтобы принять участие в музыкальной панораме. Она - новая негритянская звезда Бродвея, и уже завоевала несколько премий, выступая в благотворительных спектаклях. Мы сидим и болтаем, но не в нашем фургоне, а в "зеленой комнате". Дебби сопровождают несколько членов ее семьи: мама, заменяющая ей костюмершу; сестра, которая ее причесывает (как Матита - меня); брат - постановщик, и кузен, видимо, секретарь.    В "зеленой комнате" я встретила Лайзу Миннелли, а затем к нам присоединяется Лиз Тейлор, которую я не сразу узнаю. Она снова выглядит двадцатилетней, ее талию можно охватить пальцами рук.    Нам приносят чай, а позднее можно будет выбрать время и для обеда, потому что репетиция продлится всю ночь... На следующий день все повторится снова. Синатра держится на отлете. Ему нужен покой, он лишь недавно вышел из больницы. Состояние его здоровья все еще внушает серьезные опасения.    Он успокаивает друзей, которые осаждают его вопросами:    - Вы же видите, я себя чувствую хорошо! Не торопитесь меня хоронить!    "Верховный жрец" всей церемонии в честь статуи Свободы, которая транслируется на весь мир, - тот самый Дэвид Уолтер, что руководил театрализованными представлениями в дни Олимпийских игр. У него в подчинении четыреста человек. Его сразу узнаешь по каскетке игрока в бейсбол и белой бородке. Он привлек к работе Гэри Смита, режиссера всех шоу, в которых участвовал Синатра.    Одиннадцать осветительных мачт расположено вокруг площади, где займут свои места три тысячи привилегированных зрителей: это официальные лица и те, кто пожертвовал двести пятьдесят миллионов долларов для реставрации "Леди Свободы"... Пока что она остается невидимой во мраке ночи. Мы с Энди стоим у подножия трибуны, где будут сидеть президенты Рейган и Миттеран. После репетиции парада морских пехотинцев и торжественного марша республиканской гвардии (французской!) мы оба вступаем на большую лестницу, которая ведет на сцену в форме звезды...    - Тут, на рейде, часто дует ветер, - говорит мне Гэри Смит. - Боюсь, что он помешает вам петь.    - О! Знаете, я родилась в краю, где дует мистраль... Так что ветер и я хорошо знакомы друг с другом!    Вспыхивают огни. Гремит музыка. Энди и я шагаем рядом вверх по ступенькам, вступаем на сцену и начинаем петь: Над статуей у океана Не властно время...    В этот вечер нашу публику составляют рабочие, техники, таможенники, артисты... Они аплодируют нам. Два статиста усаживаются в кресла, приготовленные на трибуне для президентов. Уподобляясь им, они нажимают две кнопки, и происходит нечто чудесное: темная ночь внезапно освещается - и прямо перед нами на соседнем острове, "ее" острове, возникает статуя Свободы - сначала показывается озаренный красным светом цоколь, затем искрящийся синим пьедестал и, наконец, фигура женщины с факелом - ослепительно белая, сверкающая, призрачная. Это производит такое сильное впечатление, что все присутствующие как один человек встают и кричат "ура".    Наступает торжественный день. Напряжение возрастает. Меры безопасности становятся строже. Полицейские силы увеличиваются в несколько раз.    Журналистов не допускают в "загон звезд"; на фоне царящего вокруг возбуждения он походит на тихий оазис. Мы чувствуем себя как дома, болтаем о своих делах, о песнях, о туалетах. У прессы есть свой "загон", он оборудован всевозможными средствами связи - ведь надо передавать информацию в газеты, на радио, на телевидение. Время от времени являются за кем-нибудь из нас: предстоит пресс-конференция. Автомобиль увозит звезду в "загон" к журналистам, и она поступает в их полное распоряжение. У нее берут интервью, ее фотографируют, снимают на кинопленку, как кому вздумается. Иногда это длится целый час... Когда наступает мой черед, журналистов приводит в восторг мое платье от Кардена: длинное синее платье со множеством складок; оно раздувается по ветру, и у меня такое чувство, что я вот-вот улечу к небу, как и мой голос... Здесь присутствуют журналисты из разных стран, и я пою - то по-испански, то по-английски, затем по-немецки, по-итальянски и по-французски, желая всем доставить удовольствие...    Мы прибываем на наш остров днем и становимся в некотором роде узниками: нечего и думать о том, чтобы вернуться в город. Гэри Смит был прав: поднимается ветер... Над нами - ясное небо, куда-то пропали летавшие во время репетиции вертолеты, рекламные аэростаты. Но дело не в ветре, их удалили по соображениям безопасности. Приближается начало торжества.    Хотя стоит июль, по мере того как садится солнце, становится холоднее. Хорошо еще, что в "зеленой комнате" можно выпить горячего чая или кофе; со мной, как обычно, - термос с липовым отваром на меду.    Прибыли президенты: Рональд и Нэнси держатся за руки, словно влюбленные, вид у них непринужденный; у президента Миттерана и его супруги вид очень серьезный, официальный... Празднество начинается...    По сравнению с нью-йоркским ветром наш мистраль просто шутник-самоучка. Я больше не чувствую ни платья на теле, ни волос на голове, они будто улетели куда-то!    - То, что вы сумели петь на таком ветру, просто чудо! - говорит мне Гэри, когда я ухожу со сцены.    Теперь, когда всё позади, я ощущаю пронизывающий холод. Я сильно замерзла, но по правилам протокола никто не имеет права покинуть остров, пока там находятся президенты.    Церемония тянется бесконечно: вручают медали тем, кто получил американское гражданство: среди них архитектор Пэи, который воздвиг пирамиду у Лувра, Киссинджер, Боб Хоуп, Эли Визель, скрипач Перлман... Барышников в ожидании своего часа разогревает мышцы в "зеленой комнате". В этот день он в числе сорока тысяч человек принимает американское гражданство и приносит присягу!    Утром следующего дня мы должны были вылететь из Нью-Йорка, и потому нам разрешили покинуть остров... Так что продолжение праздника мы смотрели в тепле, сидя перед телевизором, как и подавляющее большинство американцев. Франсуа Миттеран и Рональд Рейган одновременно нажали на кнопки, и по их команде трехцветная статуя Свободы возникла из тьмы во всем своем великолепии.    Назавтра нам уже не удалось посмотреть "морской парад века", происходивший в полдень: в нем участвовали не только большие корабли, но и множество небольших суденышек, прибывших в нью-йоркский порт. Наша машина мчалась вдоль берега, и мы видели, как сотни суденышек направлялись к гавани. Зрелище, без сомнения, предстояло грандиозное, но задержаться мы не могли, так как до вылета "Конкорда" оставалось мало времени, а вечером мне надо было попасть в Рим: на следующий день я должна была петь в присутствии президента Итальянской Республики. Увидеть за двое суток трех президентов... Положительно, я побиваю все рекорды!    В Руасси мы прибыли в двадцать два часа тридцать минут по местному времени; на соседней взлетной полосе нас ожидал маленький самолет "Мистэр-20". В него перенесли наш багаж, мы заняли свои места и в час ночи были в Риме; проехав в автомобиле восемьдесят километров, мы прибыли наконец в красивый курортный городок Фьюджи, где через день должно было состояться вручение национальных премий в области искусства и науки.    Какая перемена! После бурлящего Нью-Йорка, где звучали фанфары, развевались флаги, где на каждом шагу виднелись изображения статуи Свободы - на значках, на мужских сорочках, на афишах (а в холле нашей гостиницы даже высилась ее трехметровая фигура из шоколада!), - мы внезапно оказались в очаровательном итальянском городке, где стояло жаркое лето и не чувствовалось ни малейшего ветерка. В чудесном парке, после того как премии были вручены, после того как выступили лондонский оркестр под управлением Лорена Маазеля и хоры из церкви святой Цецилии, после обеда (под благоухающими липами были накрыты столы на шестьсот пятьдесят персон) состоялся мой сольный концерт, в котором участвовали также мои танцоры и музыканты, приехавшие из Парижа.    Программу этого концерта составил министр иностранных дел: он - мой страстный почитатель, у него есть все мои пластинки, даже самые ранние; я исполняла песни на пяти языках к удовольствию членов дипломатического корпуса, присутствовавших на церемонии.    Президент Итальянской Республики Франческо Коссига сказал мне:    - Стало быть, я у вас третий президент?    - Только по времени, господин президент!    И только за последние двое суток... потому что неполных три месяца тому назад я, первой из иностранных певиц, была приглашена в Китай... и пела там в присутствии руководителей этой страны.    Двадцать шестого апреля в аэропорту нам устроили торжественную встречу; из уст переводчика я услышала: "Мы вас ждем у нас в стране с 1979 года!" - и быстро сосчитала в уме, что меня, оказывается, ждут семь лет, а семь - моя любимая цифра, и, значит, - все пройдет хорошо. Перед нами расстелили (в прямом смысле этого слова) красный ковер.    Меня сопровождали в Китай тридцать пять человек: Матита, Джонни со своим врачом (до последней минуты опасались, что он не сможет поехать, так как только-только оправился от легочного заболевания), моя постоянная гримерша на телевидении Лили, группа работников телевидения, несколько музыкантов, которые должны были играть вместе с симфоническим оркестром города Пекина, что нас немножко тревожило.    Еще до нашего приезда сюда доставили необходимое оборудование, весившее пятнадцать тонн, в том числе и устройство для образования "дымки", которое очень заинтриговало таможенников. Наш инженер по свету Жак Рувейролли установил в огромном театре Дворца выставок триста пятьдесят прожекторов; к нашему прибытию все было готово.    Здание этого театра - своего рода подарок Пекину от Москвы в пору их "медового месяца" в 50-е годы. Жаль только, что за кулисами этого монументального сооружения нет артистических уборных!    И потому, отвешивая самые любезные поклоны, меня устроили в огромном фойе, где стоят мягкие кресла - в них во время антракта отдыхают важные лица. Для меня один из углов помещения отгородили большой ширмой. Тут я могла переодеться, наложить с помощью Лили грим, но умывальника здесь, увы, не было и в помине! Хуже того: туалеты в театре были устроены на китайский лад, иначе говоря, они были общие и не запирались... Даже если ты не ханжа, тебе становится не по себе, когда приходится отправлять известные потребности, не имея возможности уединиться! Но, видимо, это ничуть не смущало молоденьких китаянок из оркестра; меняя платья, они разгуливали голышом. В этом - один из контрастов, свойственных Китаю: на улице все держат себя до такой степени целомудренно, что никогда не увидишь целующейся парочки, но в домах нагота никого не шокирует; тут ее считают естественной и безгрешной.    Нас ожидал еще один сюрприз: здешний оркестр обладает высоким мастерством, и музыканты быстро нашли общий язык с гитаристом Николя д'Анжели, группой ударных инструментов под руководством Арпино и пианистом Планшоном. Был и другой сюрприз: меня буквально осыпали гвоздиками - в Китае считают, что эти цветы приносят счастье. Не принять их я не могла и старалась только не смотреть на них, потому что во французских театрах верят, будто гвоздики приносят беду. Об одном лишь я упросила Рувейролли: поменять на сцене занавес, который был зеленого цвета. Уж с этим я примириться не могла!    Дворец выставок - громадный комплекс, соседствующий с Зоологическим садом, где, как я узнала, живут панды. Зоопарк, как и у нас, стал тут неким символом охраны природы. В окружении работников телевидения я отправилась полюбоваться пандами. К сожалению, нам это так и не удалось: перед клетками с этими животными всегда стояла толпа...    Толпа здесь собирается по любому поводу. Перед зданием театра висели афиши о моих концертах; одна из них была на китайском языке, и я решила там сфотографироваться. Не успели мы остановиться перед ней, как нас тут же окружили люди; они подъезжали на велосипедах, и вскоре собралось человек триста, потом пятьсот - всем хотелось узнать, что происходит. Я всегда очень боюсь толпы, но в Китае толпа - совсем особая, в ней чувствуешь себя спокойно. Никто не толкается. Люди не обступают вас вплотную. Они проявляют к вам любопытство, но всегда приветливы. Им не свойственна агрессивность. Китай - страна улыбок. Здесь вам улыбаются от души, а не из учтивости, как, например, в Японии. Все китаянки, которых я видела, носят челку, а когда они едут на велосипеде, то - подобно мне! - надевают вуаль, чтобы защитить лицо от пыли и солнца...    Нас поразило, что за двенадцать дней нашего пребывания в Пекине мы ни разу не услышали детский плач. Ребенок здесь - настоящий король, ведь закон, принятый в годы ужасного голода, предписывает супружеской чете иметь только одного ребенка - в противном случае она лишается социальной помощи. Мы думали, будто в Китае все носят одежду из синей хлопчатобумажной ткани, но разноцветные детские костюмчики так красочны, что просто в глазах рябит. Мы снимали для телевидения фильм о детском саде и были поражены врожденной музыкальностью, пластикой и чувством ритма малышей.    Через два дня после приезда мы проводили пресс-конференцию, и советник французского посольства по вопросам культуры сказал нам:    - В зале присутствуют восемьдесят журналистов... Такое нечасто бывает. Но выступления Мирей вызывают особый интерес: она первая иностранная артистка, приглашенная в страну, и она первая в Китае дает благотворительный концерт!    Спонсором этого концерта была авиакомпания "Эр Франс", он был устроен в пользу людей, ставших инвалидами в результате эксцессов времен "культурной революции". Глава их ассоциации - сын самого Дэн Сяопина, выброшенный из окна хунвейбинами. Он до сих пор не оправился от полученных увечий и принимал меня в военном госпитале, сидя в больничном кресле на колесах. Он горячо поблагодарил меня за 37 000 юаней (примерно 102 000 франков), которые принес концерт. Об этом сообщили газеты... Мы присутствовали на многих приемах; особенно мне запомнился банкет в старинной гостинице, сохранившей роскошное убранство начала века, там приглашенным предлагали отведать двадцать три блюда!    Остался в памяти и обед, устроенный Пьером Карденом. Сам он, к сожалению, приехать из Парижа не мог и потому не услышал тоста, который я произнесла в память о генерале де Голле (если б не генерал, вряд ли бы я попала в Китай), не услышал он и то, как я пела дуэтом с министром культуры знаменитую и столь популярную в этой стране песню о цветке жасмина... Каждый вечер, когда я исполняла ее в концерте, в зале раздавались возгласы "браво" и зрители хором негромко подхватывали ее...    Эту восхитительную поездку омрачило одно печальное обстоятельство: Джонни заболел. У него сильно повысилась температура, и его надо было положить в больницу. Приехавший с нами врач обратился за помощью к местным властям: необходимо было срочно сделать различные анализы и рентгеновские снимки. Главный врач больницы, очень славная женщина, взяла его под свое наблюдение. Я очень тревожилась за дядю Джо: он был так слаб, что двум мужчинам пришлось отвести его к машине и сопровождать в больницу; но тем не менее по вечерам мне приходилось петь. И присутствовать на официальных приемах. И при этом, по примеру китайцев, улыбаться.    Женщина-врач за четыре дня поставила Джонни на ноги. Мы хотели ее отблагодарить и пригласили на один из моих концертов. Она решила посетить концерт в день своего отдыха. По техническим причинам представление перенесли. Мы попытались ее об этом предупредить. Телефона у нее дома не было. Узнали адрес, она жила в отдаленном квартале, куда не так-то просто было добраться. Посланный туда шофер так и не сумел ее разыскать. Джонни чуть было снова не заболел от огорчения...    Наш последний день в Пекине походил на марафон: следовало непременно завершить съемки для телевидения. Я все дни была так занята, что не могла найти времени, чтобы осмотреть то, что осматривают все, кто приезжает в Китай, - "Запретный город"!    В тот день я встала в четыре утра. Матита вымыла мне голову шампунем и уложила волосы. В шесть часов мы были уже перед северным входом в "Запретный город"; здесь жители Пекина на восходе солнца занимаются своеобразной гимнастикой. Этот национальный вид спорта называется "тайцзы"; им занимаются тут вместе (и молодые люди, и старики, словом, почти все), но каждый на свой лад и в собственном ритме, не оглядываясь на соседа... Эта гимнастика не похожа, совсем не похожа ни на шведскую гимнастику, ни на аэробику! Движения в ней очень медленные, очень плавные, необыкновенно гибкие, совершают их без перерыва, переходя от одного к другому. Этим зрелищем любуешься, как танцем в постановке Бежара. С удивлением наблюдаешь, что люди в повседневной будничной одежде начинают трудовой день своего рода обрядом; я воспринимаю его как немую молитву, обращенную к тому, кто позволил нам родиться и поддерживает в нас жизнь. Такой же гимнастикой занимаются и в других местах - в городских парках и даже на улицах. Но особенно впечатляет она тут, у северного входа в "Запретный город". К тому же - для французского и для китайского телевидения - было приготовлено особое зрелище. Завершив занятия "тайцзы", большая группа людей начала повторять те же движения все быстрее и быстрее, превращаясь на наших глазах в грозных бойцов. Для достижения большего эффекта человек двадцать вооружились саблями к полному восторгу толпившихся вокруг зрителей...    Затем мы отправились на Птичий рынок. После революции почти всех птиц истребили, сочтя их "пожирателями урожая" или "ненужной роскошью"... Поэтому сейчас их очень ценят. Рано утром можно наблюдать, что китайцы прогуливают свою сидящую в клетке птицу (единственную, как и ребенок), чтобы послушать, как она приветствует песней начало дня... Побывав на рынке, мы отправились к знаменитой Великой китайской стене: нам предстояло проехать семьдесят пять километров по дороге с очень интенсивным движением. Каждый китаец раньше или позже должен полюбоваться Великой стеной, люди едут сюда в двуколках, живописно украшенных помпонами и полосками цветной бумаги, в автомобилях, на велосипедах, а иные приходят пешком...    Мы приезжаем к Великой стене и оказываемся среди шумной толпы торговцев сувенирами и туристов, многие из которых вооружены фотоаппаратами. Все спешат на крепостные стены, уходящие к горизонту. Нас предупредили, что там будет холодно, так как дует сильный северный ветер.    Те, кто сюда приезжают, захватывают с собой еду. Но у Мими и ее спутников нет такой привычки, и потому мы направляемся всей ватагой в уютный ресторан с внутренним двориком, где нас угощают национальными блюдами.    Мы очень вкусно поели. Но то ли сказался холод, то ли проявилась усталость, накопившаяся за последние дни, то ли дело было в том, что мы пробыли на ногах уже девять часов подряд, но так или иначе всем стало не по себе. Первой вышла из строя Матита, Джонни тоже выглядел плохо (в этом не было ничего удивительного, ибо он чуть ли не накануне вышел из больницы, и его настойчиво отговаривали от поездки к Великой китайской стене). Первый "Мерседес" повез обоих обратно в Пекин.    А мы продолжали снимать гробницы императоров династии Мин. По правде говоря, если не считать прославленной Дороги Духов - по бокам у нее высятся монументальные статуи львов, слонов, верблюдов, лошадей и каких-то сказочных животных, а также фигуры мандаринов и воинов, - других достопримечательностей мы не увидели. Вход в единственную гробницу, куда был открыт доступ, напоминал вход в метро: бетонные стены и на глубине двадцати семи метров под землей (эскалатора, естественно, не было) строгий зал, где, кроме больших дверей, пробитых в глыбе мрамора, ничего интересного не было. Хранившиеся здесь некогда сокровища уже давно отправили в музей...    Когда мы поднимались по крутым ступенькам, у Лили начался приступ тахикардии. Она шла с трудом, опираясь на руку доктора... И вот уже второй "Мерседес" отправился в Пекин, увозя врача и его пациентку...    Однако группа работников телевидения - и я вместе с ними - на этом не остановилась: мы отправились снимать знаменитую площадь Тяньаньмынь, которая, как говорят, вмещает миллион человек... В этот холодный день она была пуста, на ней было только несколько человек, они запускали бумажных змеев, радуясь сильному ветру. Постепенно мои спутники начали чихать, жаловаться на головную боль и на усталость. Самой крепкой оказалась я. Тем не менее съемки продолжались. Переводчик показал мне на грандиозный дворец Всекитайского собрания народных представителей, куда ведет монументальная лестница. В этот дворец мы приглашены были вечером на торжественный обед, и, по словам того же переводчика, это была "великая честь, которой, помимо глав государств, была до сих пор удостоена только госпожа Помпиду"...    В конце концов работники телевидения выбились из сил. Они не чуяли под собой ног. По их мнению, снимать за обедом будет особенно нечего.    Они ошиблись. Длинная анфилада залов, каждый из которых посвящен той или иной провинции страны, заслуживает внимания. В одном из этих залов был накрыт стол на двадцать персон, но в этом просторном помещении он казался совсем небольшим.    Снова звучали тосты, и я вновь провозгласила тост в память о генерале де Голле.    - Приезжайте снова! - сказал мне господин Пэн Чжэнь, председатель Постоянного комитета Собрания народных представителей, пригласивший меня в страну. - Не все китайцы могли вас увидеть!    Когда некоторое время спустя, уже в Париже, я встретилась с советником нашего посольства по вопросам культуры, он мне сказал:    - Знаете, сколько кассет с вашими песнями продано в Пекине и Шанхае? Три миллиона!    Из Китая хочется увезти как можно больше сувениров, до такой степени искусны местные ремесленники - как чудесны их изделия из слоновой кости или дерева, расшитые с неповторимым мастерством шелка! В моем музее есть две вазы. Одна - старинная, изысканной формы, снаружи она - ярко-красная, а внутри - синяя. Ее вручил мне председатель Китайской Республики Ли Сяньнянь.    Позднее, в конце обеда, который дал в его честь в парижской мэрии Жак Ширак, я спела для китайского гостя полюбившуюся мне песню о цветке жасмина, возобновив тем самым знакомство, начавшееся в Пекине.    Вторая ваза - совсем крошечная. Вернее сказать, это изящно расписанный фарфоровый бокал: на нем изображен мостик, деревня и четыре человеческие фигурки... Я купила его на Птичьем рынке за несколько юаней. Для меня это пустяковые деньги, а для китайцев - большие. И все же даже самый скромный из них экономит на всем, чтобы купить такой бокал в подарок своей птице, сидящей в клетке, и держать в нем свежую воду... Ибо теперь на птицу в этой стране смотрят как на дар небес.    Тысяча девятьсот восемьдесят шестой год - двадцатый год моего служения песне - начался с выступления во Дворце конгрессов в Париже и закончился в другом дворце, королевском, в Рабате...    Мой сольный концерт во дворце короля Марокко был отмечен печатью тайны. На нем должны были присутствовать только гости короля Хасана II. Мы жили уже несколько дней в Марракеше, но всё еще точно не знали ни дня концерта, ни того, где он будет проходить. Быть может, в Марракеше, где находится излюбленный дворец короля, или в Фесе, или в Рабате. Нас попросили не вести разговоров по этому поводу. В это время года гостиница "Мамуниа" была переполнена, казалось, весь Париж надумал встретить Новый год под лучами здешнего солнца. Вот почему в гостинице должен был состояться гала-концерт, и все думали, что я потому сюда и приехала. А мы между тем ждали распоряжений.    Пребывание в Марракеше было довольно приятным; город этот - сплошное очарование, чего стоит одна его пальмовая роща! К тому же здесь находились некоторые наши друзья, среди них и Патрик Сабатье. Это позволило нам, устроившись возле бассейна, условиться о содержании программы "Для широкой публики": он собирался осуществить ее в январе. В соседнем саду шестьдесят садовников вручную тщательно приводили в порядок газон вокруг мандариновых и апельсиновых деревьев; от аромата ирисов и нарциссов слегка кружилась голова...    Наконец 30 декабря все прояснилось: прибыли долгожданные распоряжения, прибыли и автомобили, чтобы доставить нас в Рабат.    Нам отвели комнаты в отеле "Хилтон". Представитель двора, объясняя, какого рода песни предпочитает король, сказал: "Он сам вас пригласил, стало быть, вы ему нравитесь, вы и ваш репертуар..."    На следующий день я репетировала в большой гостиной дворца, убранной в восточном стиле; она выходила в галерею, украшенную мозаикой и каменным кружевом. Декораторы развешивали гирлянды цветов и златотканые драпировки; внезапно они разом замерли. Дело в том, что в галерею вошел король, которому захотелось послушать, как я репетирую. Меня знаком попросили остановиться, а потом - подойти к дверям. В галерее я увидела короля.    На нем было простое одеяние - джеллаба (длинная, до пят, блуза с капюшоном. - Прим. перев.). Но не узнать его было нельзя - портреты короля выставлены во всех витринах города. Он осведомился, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь, хорошо ли себя чувствую... А затем бесшумно удалился, так же, как и пришел.    Вечером я переодевалась в небольшой комнате, без сомнения, служившей артистической, ибо на стенах в ней висели портреты танцоров Бежара. Во всех коридорах стояла охрана... Нас попросили не приносить с собой фотоаппаратов, что сильно огорчило одиннадцать моих музыкантов... В самом деле, дворцовые сады были так чудесны, галерея так красива, такого дива больше нигде не увидишь.    В восемь часов сорок пять минут вечера я была готова. Так было условлено. Но затем началось долгое ожидание. Что случилось? Время от времени представитель двора приходил, чтобы нас успокоить: король сам рассаживает своих гостей. Сквозь опущенный занавес на сцену доносился шум голосов; наш заведующий постановочной частью с некоторой тревогой заглянул в щелку.    - Там еще не все в сборе, - тихо сказал он.    Потом он шепнул мне, что наследный принц Саудовской Аравии уже сидит в кресле в середине зала... Рядом с ним уселся король Хасан. Левую половину зала занимали женщины в национальных марокканских нарядах, расшитых золотом; все они украсили себя драгоценностями. Справа разместились мужчины. А между теми и другими - во всю длину зала - стояли ширмы, служившие преградой нескромным взорам. Такова традиция... Король подал знак: можно было поднимать занавес.    Я была сильно взволнованна. Свет прожекторов слепил меня, и я почти ничего не видела. Только смутно различала короля и недоумевала, почему он слегка шевелится... Потом услышала, что он воскликнул "браво" и этот возглас дружно подхватили все мужчины в зале. Когда я ушла за кулисы, наблюдавшая за публикой Матита сказала мне:    - Он не просто аплодировал, когда ты пела, он отбивал такт и даже негромко вторил тебе!    Я вернулась на сцену, чтобы поклониться зрителям. Ко мне поднялся король с большим букетом цветов; затем он пожал руку музыкантам. Судя по всему, он был в восторге.    Я была в артистической уборной и уже собиралась надеть свитер, когда туда вошел с сияющим лицом представитель двора и сообщил, что король приглашает нас на ужин. Я собралась было вновь облачиться в свое концертное платье от Кардена, но тут появилась придворная дама со свертком, завернутым в белоснежное, искусно расшитое полотно. Осторожно развернув его, она извлекла на свет чудесное платье из красного шелка - настоящий марокканский наряд.    - Король сам выбрал для вас это платье... И просил появиться в нём за ужином, - сказал представитель двора. С этими словами он исчез.    Ко мне поспешили две камеристки. И недаром их было две. Дела хватило для обеих: сперва на меня надели платье из тяжелого шелка, расшитого золотом, а поверх него - другое, муслиновое платье, унизанное жемчугом, на котором было не меньше восьмидесяти пуговок... Я ужаснулась:    - Как я, при моем-то росте, управлюсь с этаким нарядом?    - Не тревожьтесь! - успокоила меня придворная дама. - Ведь платье со шлейфом, вам надо будет просто подобрать этот шлейф...    И она показала мне, как это делать с помощью обеих рук.    - А для того чтобы платье сидело лучше, вам принесут сейчас пояс...    Вошла другая придворная дама с футляром из светло-серой замши, она извлекла оттуда позолоченный пояс. Чувствуя, что я потяжелела на несколько килограммов, и осторожно считая шаги из боязни оступиться, я вернулась на сцену.    Король пришел за мной, помог мне спуститься по ступенькам и представил - нет, не мужчинам, а дамам, вернее сказать, тем, что сидели в первом ряду: королеве-матери и своим дочерям-принцессам, которых, видимо, немало позабавило мое нарядное одеяние марокканской дамы...    Я уселась рядом с ними и посмотрела гаитянский балет, который явно очень нравился королю: он даже вооружился каким-то ударным инструментом и отбивал ритм... Затем наступил час ужина. Дамы повели меня с собой по выложенной мозаикой галерее... Я терялась в догадках, где Джонни. Но все мужчины куда-то исчезли. Не увидела я их и за столом - там были одни только женщины. Лишь король имел право входить в эту залу. Он даже сам нас угощал изысканными кушаньями, подходя с приветливой улыбкой к нашему столу, где я сидела вместе с принцессами.    В конце трапезы он вновь появился и проводил меня до входа в галерею. Из его слов я поняла, что он в восторге от песни "Последний вальс". Он уговаривал меня включить в свой репертуар старые французские песни и пошутил: "Я буду весьма недурным импресарио!" После чего назвал несколько особенно полюбившихся ему песен, среди них "Опавшие листья" и "Падам Падам". Они запомнились ему в студенческие годы, которые он провел во Франции...    Марокканское платье с золотым поясом заняло свое место в моем домашнем музее рядом с другими предметами, с которыми у меня связаны приятные воспоминания... Один из этих предметов - ковер, его подарила мне Фарах. В ту пору она была владычицей Ирана.    Я привезла в подарок ее маленькому сыну львенка - он прибыл в особой клетке тем же самолетом, что и мы (а вручил нам этого маленького хищника граф де Ла Пануз). Как только мы приехали в Тегеран и устроились в гостинице, мы тотчас же выпустили львенка из клетки. Он весело резвился в номере, как резвятся наши псы...    Нет, у меня нет своей собаки. Разве я могла бы устроить собаке достойную ее жизнь? Но я подарила своим родителям пару замечательных собак: купила я их в Канаде у известного собаковода, он жил возле резервации индейцев, куда я была приглашена. Я влюбилась с первого взгляда в его могучих волкодавов, которых впрягают в сани. Среди них чемпионом был пес по кличке Сатана, он побеждал на всех состязаниях и был в силах везти груз весом в тонну! Я приобрела дочь Сатаны - Тонку и молодого самца Окиука. Но как было отправить щенков во Францию? Ведь гастроли мои продолжались. В Квебеке мы познакомились с одним режиссером, бельгийцем по происхождению, он недавно женился и мечтал о свадебном путешествии в Европу. Джонни пообещал ему оплатить все расходы, если он отвезет собак к моим родным. Тонка и Окиук тоже отправились в свадебное путешествие, сменив свой снежный край на солнечный Авиньон. Эти великолепные красавцы с синими глазами до сих пор живут там, став верными друзьями нашей семьи.    Наш львенок был очень ласков. Он спал у меня в постели. Под вечер Джонни смотрел по телевизору футбольный матч и внезапно обнаружил, что львенок забрался к нему на плечи... Наконец настало время нашего визита в Летний дворец. И мы отправились, захватив с собой свой подарок... Маленький сын шаха - ему было тогда лет девять или десять, - увидев львенка, пришел в восторг и тут же принялся весело играть с ним.    Шахиня принимала нас в пышных покоях, но держалась очень просто. Она спросила меня, не хочу ли я выпить чаю. На великолепных подносах принесли чашки и... сахар. Впервые в жизни я увидела колотый сахар, кусочки его были искусно сложены в форме пирамиды... Рядом лежали щипчики. Я подумала, что если попробую взять щипчиками кусочек сахара, то от волнения наверняка обрушу всю пирамиду. Меня охватил страх, и я поспешила сказать: "Спасибо, ваше величество, я пью чай без сахара".    Она улыбнулась и взяла кусочек сахара... пальцами.    Я была представлена шаху на концерте в оперном театре, где я пела для дипломатического корпуса. Шахиня была в роскошном вечернем платье, на губах ее играла улыбка. Но мне она запомнилась иной, более непринужденной... вижу, как она берет сахар пальцами, а ее маленький сын играет на ковре со львенком.    На следующий день полная перемена декораций: я пою на ринге во Дворце спорта! Зал полон. Представление давалось в пользу инвалидов. На этот раз на трибуне для почетных гостей присутствует юная дочь шаха. Она сидит в ложе совсем одна, а вокруг - множество телохранителей.    Уезжая из Тегерана, я увозила с собой подарок шахини Фарах - ковер, похожий на те, что украшали гостиную, в которой мы пили чай. И всякий раз, когда я смотрю на него, у меня перед глазами встает картина: львенок лежит на спине, задрав лапы, а мальчик с радостным видом тормошит его...    Я росла в бедности, теперь я избавлена от нее; я пою для богатых, пою и для бедных. Из каждой своей поездки я привожу сувениры - иногда очень скромные, а иногда дорогие. Например, этот вот старинный самовар, который я вывезла из Советского Союза, оформив все нужные бумаги, ибо его подарило мне Министерство культуры. Однажды у меня вырвалось:    - Ах, по-моему, на свете нет ничего лучше самовара! Но его, увы, нигде не достать!    Самовары-то продаются, но только новенькие - электрические...    Самовар, о котором идет речь, мне вручили в тот год, когда я дала тридцать сольных концертов во дворцах спорта Москвы и Ленинграда: на них каждый вечер присутствовало соответственно по двадцать или восемнадцать тысяч зрителей. К счастью, сохранился фильм, запечатлевший эту удивительную публику - одновременно и сдержанную и пылкую. "Группки" (я так и не разобралась, что в точности означает по-русски это слово!) почитателей нередко следовали за мной в обоих городах. Расставались они со мной иногда с каким-то надрывом. Такого я не ожидала. Разве могла я себе представить подобную сцену: в Ленинградском аэропорту какая-то молодая женщина, словно желая удержать меня, кинулась к машине, и я увидела, что у нее на предплечье нацарапано мое имя - "Мирей". Ножом!    Пожалуй, самый скромный из моих сувениров - это бумажный цветок, я привезла его из далекого мексиканского городка Оахака. Три года тому назад... Все началось с телефонного звонка:    - Алло! Мирей? Говорит Франсуа.    Рейшенбах. Я уже привыкла: он исчезает на несколько месяцев, а потом вдруг звонит, иногда с другого конца света. На сей раз он был в Мексике и собирался снимать фильм о том, как своеобразно празднуют Рождество в небольшом, милом его сердцу городке.    - Это будет удивительный фильм. Мне хочется, чтобы ты в нем участвовала.    Вопреки обыкновению я могла выкроить время для этого. Мы полетели в Мехико. Остановились, как всегда, в гостинице "Камино Реаль", где Франсуа назначил нам встречу. И вдруг неожиданно услышали:    - Господин Рейшенбах два дня тому назад уехал снимать колдунов. Он просил передать вам свои извинения. Его автомашина повреждена, и он возвратится лишь завтра.    На следующий день мы все утро прождали Франсуа и сели завтракать только в три часа дня. Он появился, когда мы еще не встали из-за стола, и сказал:    - Я все уладил. Завтра начинаем съемки. Я заказал самолет...    Мы с Джонни молча переглянулись. На следующий день, приехав в аэропорт, мы увидели допотопный маленький самолет. При всем желании гримерша Лили, моя сестра, ассистенты Франсуа, двое друзей, сопровождавших нас, и я сама могли бы в нем поместиться, разве только уцепившись за крылья.    - Ничего страшного, - заявил Джонни. - Я тоже все уладил...    Оказывается, дядя Джо, со своей стороны, заказал новенький двухмоторный самолет, семиместный. Наш самолет взлетел... а самолет Франсуа - нет. Он не смог оторваться от земли. Вернее сказать, ему не позволили этого сделать: он не отвечал требованиям безопасности!    В Оахаке нам были оставлены номера в гостинице. Она была скромная, но уютная. Там мы ожидали Франсуа. Наконец он прилетел вместе со своими ассистентами. И 23 декабря начались съемки на городском рынке, который и в обычное время пользовался известностью во всей округе, а в эти предпраздничные дни являл собой особенно впечатляющее зрелище. С гор спускались индейцы и приносили на продажу плоды своего труда - глиняную посуду и плетеные изделия, поражавшие изяществом. Шумная толпа, буйство красок, пряные запахи...    - Вы еще толком ничего не видели! - заявлял Франсуа, стараясь поспеть всюду...    Городок Оахака расположен в самом сердце одного из почти не тронутых цивилизацией районов Мексики. Промышленность здесь слабо развита, новые веяния сюда еще не дошли. Тут сохранился в неприкосновенности национальный колорит, и это очаровывает. Франсуа уговорил нас осмотреть пирамиды, высившиеся в горах на просторной площадке в двух тысячах метров над уровнем моря. Мексика - страна, полная чудес, но представшая картина потрясала. Рейшенбах заставил меня обойти вместе с ним все вокруг... Он то и дело останавливался и восклицал: "Какая красота! Какая красота!" Неожиданно его ассистент сказал: "Больше снимать нельзя. Уже темно".    Назавтра мы вновь отправились в горы; на этот раз в микроавтобусе разместилась вся наша команда. Рейшенбах захватил с собой несколько кинокамер. Было решено, что я исполню песню на фоне удивительных пирамид... Наступал сочельник, и на горной дороге нам нередко попадались автобусы, рассчитанные на сорок пассажиров, но сейчас в них ехало не меньше восьмидесяти! На каком-то повороте наш водитель, избегая столкновения со встречной машиной, так круто свернул на обочину, что колеса нашего микроавтобуса повисли над пропастью... Франсуа, ехавший перед нами, выскочил из автомобиля с кинокамерой и крикнул:    - Какой великолепный кадр! Вылезайте быстрее! Начинаю снимать!    - Ты с ума сошел, Франсуа! Ведь позади пропасть!    Но разве можно остановить Рейшенбаха, когда у него кинокамера в руках?! Мы осторожно выбрались на дорогу, опасаясь, как бы эта окаянная машина не рухнула с обрыва туда, где паслись косули. Впрочем, Франсуа, пожалуй, был бы не прочь заснять нас в обществе диких коз!    Наступил тихий вечер, канун Рождества. Среди всех церквей Рейшенбах выбрал самую бедную, самую обветшалую. Мы добирались туда три четверти часа... Ярко, будто по заказу, светила луна; наконец мы прибыли в небольшое селение.    Церковь в свое время была, видимо, красива, но теперь пол в ней заметно прогнулся. Падре ожидал нас на паперти, над которой светился... неоновый крест. Мы вошли. В церкви еще никого не было, гирлянды бумажных цветов не могли скрыть от нашего взгляда стен с облупившейся краской. Мы уселись на ветхие скамьи. И принялись ждать. Франсуа и его помощники устанавливали по углам прожекторы... Мы приехали в десять вечера... Без двадцати двенадцать начали собираться прихожане...    Сначала до нас донеслись далекие звуки песнопений, затем они зазвучали ближе, более отчетливо... Это приближались индейцы, все они шли босиком, под их пончо скрывалась убогая одежда. Распахнулась дверь, и в церковь вошли дети - тоже босые, кое-как одетые, плохо умытые... Каждый из них бережно нес в руках петуха, или ягненка, или фрукты... Дети входили и входили... Я никогда еще не видела такого Рождества... Из уст мужчин и женщин возносились к куполу песнопения, им вторили детские голоса... Мы все были потрясены. Франсуа снимал этих бедняков, освещенных прожекторами, и яркий свет, должно быть, казался несчастным невиданной роскошью. Рейшенбах снимал прихожан, а я пыталась петь вместе с ними, но не могла...    Впервые в жизни я не могла петь.    Мы вернулись в гостиницу в половине второго пополуночи. Все проголодались, но поесть было негде, всюду было закрыто. В номерах у нас была только минеральная вода и картофельные чипсы. Франсуа отправился в город на поиски съестного. Он вернулся с несколькими банками консервов и пакетиками жареного картофеля. Он достал их в ночном кабачке. Весь городок уже спал в предвкушении завтрашнего праздника. И мы уселись за необычный рождественский ужин, состоявший из тушенки и холодного картофеля!    На следующий день мы наблюдали рождественский карнавал. Правда, религиозный, но все-таки карнавал: катили разукрашенные повозки, несли статуэтки святых... и рвались петарды. На мне был шерстяной жакет, и Лили, боясь, как бы искры от петард не обожгли мне ноги, все время оттягивала его книзу. Так что в конце дня жакет этот стал походить скорее на пальто!    Когда, уезжая из города, мы уже направлялись в аэропорт, Франсуа вдруг остановил машину и выскочил из нее со своей кинокамерой:    - Поглядите! Поглядите!    Открывшаяся нам панорама и в самом деле была прекрасна: среди дня, как это иногда бывает, светила луна...    - Вылезай, Мирей! Вылезай быстрее! Какое божественное зрелище! Какая красота! Какая красота!    Я вышла из машины. Мне надолго запомнилась прекрасная картина, которая предстала нашим взорам в это необычайное Рождество, встреченное в Оахаке. В руках у меня был бумажный цветок, его подарил мне на улице маленький мальчик... И в эту минуту ассистент Рейшенбаха сказал:    - В аппарате кончилась пленка...    Вот почему у меня нет этого великолепного кадра. Остался на память только бумажный цветок.    Я часто бываю в Мексике. Эта страна мила моему сердцу по многим причинам. С нею связан еще один скромный сувенир - блузка с надписью "Viva Francia"; я носила ее в дни первенства мира по футболу.    Носила с гордостью. Накал страстей во время этих соревнований был так велик, что я сама видела, как плакали бразильские футболисты, когда, понурившись, они возвращались после поражения в Гвадалахаре... Я же ехала из Гвадалахары в приподнятом настроении: наши футболисты не посрамили национальные цвета Франции. На мне были черные очки. А вот голоса не было, он "остался" на стадионе (к счастью, в тот вечер мне не нужно было петь!). Мексиканцы были так предупредительны, что, когда наш автобус попал в чудовищную пробку, они, разглядев на наших блузках надпись "Viva Francia", хором подхватили: "Viva Francia!".    Уверенный в том, что наша команда победит и в заключительном туре, Джонни заказал торжественный обед. Пришел лишь Мишель Идальго.    - Ребята слишком огорчены тем, что проиграли, - объяснил он.    Он и сам был не слишком весел.    - Печальнее всего то, что команда упустила свой последний шанс. Лучшие игроки, которые вели ее вперед, через четыре года уже не смогут участвовать в следующем мировом первенстве.    - Значит, Платини уже никогда не станет чемпионом мира?!    Я сражена. Оказывается, в мире спорта еще более жестокие законы, чем в мире эстрады...    - Футбольный матч, - продолжает Идальго, - по своей напряженности не уступает фильмам Хичкока. Важнейшую роль играет душевное состояние футболиста.    - А как чувствует себя игрок, которому предлагают бить пенальти?    - Ему никто не предлагает, Мирей. Это дело добровольное. Представляешь себе, что происходит в голове у Фернандеса, когда он берет на себя смелость пробить пятый, решающий пенальти. А вдруг не забьет?! Футбол - замечательная игра: он требует от игрока лучших человеческих качеств. Именно поэтому, сама того не сознавая, ты и любишь его.    Как тепло говорит Идальго о своей команде:    - Когда игроки выходят на футбольное поле, я вижу в них мужчин. А за его пределами они скорее дети. Ведь никто из них не получил нужного образования, школу они оставили в тринадцать лет и целиком посвятили себя футболу. Они должны безропотно подчиняться тренеру, едут туда, куда им укажут, играют там, где велят; ничем, кроме футбола, они не занимаются, всю жизнь сражаются на футбольных полях, а в тридцать пять лет оказываются беззащитными перед лицом жизни! Вот почему я так их люблю! Понимаешь, Мирей?    Еще как понимаю...    Матч между командами Франции и Бельгии я видела по телевидению только мельком: меня в это время гримировали в одной из студий "Телевиза". Я должна была участвовать в прямой передаче, постановщик Джанни Мина, которого я хорошо знаю, собрал вместе моих партнеров по программе для детей "Крикри" - Пласидо Доминго и Эмманюэля, а также Педро Вергаса (он так же известен в Латинской Америке, как Тино Росси во Франции). Педро восемьдесят три года, что не помешало ему исполнить песню "Solamente una vez" ("Только один раз"), стоя на табурете. С другим участником передачи, Рикардо, мы исполняли дуэтом песню "Жизнь в розовом свете"; Рикардо - единственный партнер, рядом с которым я забываю о своем небольшом росте, потому что он еще ниже меня!    Джанни только-только начал расспрашивать меня о поездке в Китай, как вдруг поступила новость: "Четвертый гол! Игра закончена! Наши победили!" В полном восторге я без музыкального сопровождения затянула китайскую песню о цветке жасмина, с которой объехала весь свет... А потом для Платини, который находился в городе Пуэбла, я исполнила песню "Орлеанская дева".    В воскресенье - в последний день нашего пребывания в Мехико - надо было не только сложить чемоданы (впрочем, занималась этим Матита); мне предстояла еще репетиция перед одной из самых популярных в Мексике передач, "Siempre en domingo" ("Всегда в воскресенье").    Передача эта закончилась в одиннадцать часов вечера, и мы тотчас же отправились в аэропорт. Мигель Алеман предоставил в наше распоряжение свой личный реактивный самолет. Не будь этого, мы не могли бы вовремя попасть в Нью-Йорк, где уже завтра я должна была репетировать песню в честь статуи Свободы.    Мигель подарил мне свою последнюю книгу (Жан Лартеги уже переводил ее в Париже на французский язык).    Мигель необыкновенно обаятельный человек. Еще тридцать лет тому назад, окончив университет, он написал труд об искусственных спутниках Земли, ибо страстно увлекался проблемами радиосвязи. Позднее это вдохновило его на создание телевизионной мексиканской компании "Телевиза", в торжественном открытии которой я участвовала. В часы досуга он с глубоким интересом изучает тысячелетнюю историю Мексики. В каждом городе этой страны есть улица или площадь, носящая его имя. Точнее сказать, имя его отца - тоже Мигеля Алемана, который был президентом республики. Мигель-младший никогда не станет президентом: он женился на иностранке, на француженке, и это преграждает ему путь к высокому посту главы государства. Но зато его супруга Кристиана подарила ему трех дочерей и сына; она отказалась от собственной карьеры: когда ее увенчали званием "мисс Вселенная", она мечтала стать киноактрисой.    Именно о ней я думаю в самолете, где, как всегда, не могу сомкнуть глаз, хотя уже наступила полночь. Она сделала свой выбор. И я тоже его сделала. Но поступили мы по-разному.    Задумав написать эту книгу, я решила не говорить в ней о своей личной жизни. Как понимать слова "личная жизнь"? Они означают именно то, что под этим понимают. Я заговорила об этом только для того, чтобы сказать: меня до сих пор нередко возмущают всевозможные домыслы, выдумки, сплетни. И я даже больше возмущаюсь, когда злословят о других, чем когда злословят обо мне. Потому что со мной все ясно.    Я вовсе не стремлюсь прослыть девственницей, а уж тем более - мученицей. Когда я в последний раз выступала с концертами в Ленинграде, одна из переводчиц, наблюдавшая, как я живу изо дня в день, с утра до вечера, ничего не изменяя в своем распорядке дня (в четыре часа дня я уже в театре, репетиция, короткий отдых, чаепитие вместе с труппой, затем сольный концерт, после него ужин, часто уже в номере гостиницы, десять часов сна, потом - неизбежные для артиста интервью, встречи, приемы и снова: театр, репетиция, отдых и все остальное), спросила у кого-то из моих спутников:    - И что ж, она всегда так живет?    - Да.    - В таком случае... я бы ни за что с ней не поменялась!    Хорошо представляю себе жизнь этой молодой женщины... Когда мне говорят: "Вы приносите себя в жертву!" - меня это раздражает. Я не берусь судить о точном значении слов, но мне кажется, что слово "жертва" отнюдь не применимо к Мирей Матье. Ведь "жертва" - это нечто грозное, ужасное, бесповоротное. А чем я пожертвовала? Я счастлива, потому что занимаюсь тем, о чем всю жизнь мечтала. Потому что совершилось чудо, на которое я так надеялась. Я добилась успеха, к которому стремилась. Так что о какой жертве можно говорить?! Я хотела петь для всего мира и пою для него. Я хотела даровать своим близким то, в чем они нуждались, и осуществила это. Конечно, нас не обошло горе, но разве оно когда-нибудь минует? Мы - такие же люди, как все.    Только в одном я не похожа на других: я не живу той жизнью, какую обычно афишируют. В ней нет МУЖЧИНЫ.    - Вы лесбиянка? - спросила меня однажды какая-то хористка.    - Нет. Чего нет - того нет.    - Вот как!    Я так и не поняла, была она разочарована или довольна.    Среди всех мужчин самый близкий мне, не считая отца, - Джонни; я об этом часто говорила. И чего только не выдумывали, чего только не писали на сей счет! Так вот, Джонни занимает в моей жизни такое место, какое никто другой занять не может. Могу еще раз повторить: он - художник, а я - его творение. Без него я бы ничего не стоила.    Говорили, будто он помешал мне выйти замуж. Это не так - решала я сама.    Разумеется, я не бесчувственная кукла, и за двадцать лет не раз и не два мое сердце билось учащенно.    Думаю, я не одна такая, многим женщинам приходится сталкиваться с подобной проблемой. Задавать себе вопрос: "Составит ли этот человек счастье моей жизни?" Отвечают утвердительно и верят этому. Вдумываемся в глубокий смысл слов: "счастье моей жизни". Стало быть, "счастье всей моей жизни". Жизни вдвоем. Но не втроем. А в моей жизни был, есть и всегда будет третий. И этот "третий" - мое призвание. Всепоглощающее. Чудесное. Но властное, отбирающее всё - время, мысли, радость. Что же останется на долю спутника жизни?    Меня убеждали, что многие артистки сочетают свою профессию с семейным очагом и воспитанием детей. Но семья семье рознь, и матери бывают разные.    У меня прекрасные родители, всю свою жизнь они посвятили нам, детям. Я это знала. Но очень скоро, уже в школе, поняла, что редко кому выпадает такое счастье, в других семьях живут иначе... У нас в доме не бывало ссор, раздоров, распрей, разлада... Даже нашим родным не всегда удавалось добиться того, чего добились наши родители. А позднее, когда я своими глазами увидела, что происходит в актерской среде... Конечно, и дети артистов бывают счастливы. Даже очень счастливы: например, дети цирковых артистов, "питомцы арены", которые никогда не разлучаются с родителями. Там все живут одной большой семьей, и младенец сосет молоко из бутылочки, сидя на руках у своей бабушки, в то время как его мать работает на трапеции... Бывают счастливы и те дети, принадлежащие к "актерской династии", что наследуют профессию родителей.    Спору нет, бывают счастливы и другие дети, но их немного. Я говорю о тех, у кого хорошие кормилицы, няни, учителя; но это относится лишь к состоятельным семьям. Нас же воспитывали сами родители, и это еще лучше. Нам всегда было тепло, даже если нечем было отапливать дом.    Нелепо утверждать, будто я никогда никого не любила; может ли быть удел более смешной и печальный?! Позвольте, однако, хранить эти воспоминания в моем заветном саду. Я храню там только красивые цветы. Такая сдержанность присуща не мне одной. Думаю, многие женщины переживали нечто подобное: встреча, взаимное тяготение и наконец долгожданные слова: "Давай поженимся... ты откажешься от своей профессии..." Если женщина колеблется, значит, она недостаточно сильно любит.    Есть люди, которые легко вступают в брак, легко разводятся, снова женятся или выходят замуж, снова ошибаются и вновь мечтают о семейных узах. Я их не осуждаю! Но я воспитана в иных правилах и, должно быть, поэтому смотрю на брак как на таинство. А таинство, как и обет, нарушать нельзя...    Мечта о счастливом браке манила меня, как волшебный мираж: я выхожу замуж, я счастлива, я стала еще богаче, живу без всяких забот, правда, вдали от Франции, но когда есть деньги, то расстояние - не преграда. Но есть иная преграда. И преодолеть ее невозможно. Я рождена, чтобы петь. Для меня это самое главное, я в этом твердо уверена.    Я - певица, но для меня это не просто профессия, а призвание. От профессии, конечно, можно отказаться. Некоторые на своем веку меняют немало профессий. Служение песне для меня... как бы точнее сказать... это страсть. Всепоглощающая страсть. Не думаю, что человек может испытывать одновременно две всепоглощающие страсти. Он поневоле изменит одной из них. Я не умею делать два дела сразу и не умею ничего делать наполовину.    Для меня это очевидно.    Вот о чем я думала в самолете, уносившем меня в Нью-Йорк. Не скрою, я оставила частицу своего сердца в Мексике, небольшую частицу. Но это поправимо.    У каждого своя судьба. Мою судьбу я считаю необыкновенной и каждый день благодарю за это небо. Одну из своих последних песен я исполнила дуэтом вместе со старейшим из моих партнеров. Мне сорок лет, а ему - Шарлю Ванелю - девяносто три года: Мне хорошо - я жизни гимн пою! Мне плохо - я твердить не устаю: "Нет ничего дороже жизни".    Нет ничего дороже жизни. Я буду воспевать ее до последнего вздоха. И как знать? Быть может, моя песня переживет меня...    На этом заканчивается книга воспоминаний Мирей Матье. Перечислим в нескольких словах некоторые события в жизни певицы, произошедшие с той поры.    В 1987 году Мирей Матье в третий раз посещает Советский Союз.    В 1988 году она выступает на открытии Олимпийских игр в Сеуле.    24 апреля 1989 года скончался человек, которому Мирей обязана всей своей карьерой, Джонни Старк. Место ее агента занимает Надин Жубер. На какое-то время Мирей прекращает выступления, но выпускает альбом "L'americain" в память Джонни, а также по просьбе президента Миттерана исполняет песню в честь генерала де Голля.    1990 год. Выходит альбом "Ce soir je t'ai perdu", спродюсированный Франсуа Фельдманом. В декабре она дает серию концертов во Дворце конгрессов.    Тремя годами позже выходит альбом, посвященный ее кумиру на все времена - Эдит Пиаф.    В 1995 году выходит альбом "Vous lui direz", одну песню для которого пишет Максим ле Форестье. Во время одного из концертов в Лос-Анджелесе Мирей исполняет посвящение Джуди Гарланд.    В апреле 1997 года она уже в который раз отправляется в Китай. Летом певица вновь выступает в Москве. В одном из городов Украины открывается музей в ее честь. В декабре Мирей Матье выступает в Ватикане в рождественском концерте, транслировавшемся на весь мир. А первого января 1998 года она получает орден Почетного Легиона, высочайшую французскую награду.    В конце 1998 года она вновь выступает в "Олимпии".    Декабрь 1999-го - госпожа Матье получает орден Почетного Легиона из рук президента Ширака.    2000-й год - новые концерты в Москве и 35-летие ее звездной карьеры.

Вернуться к начальной странице раздела